Почти вся жизнь - [32]

Очень недолго осталось жить. И то, что осталось, будет, собственно, не жизнью, а только лишь продвижением к смерти. Как только она подумала об этом, так сразу же в ее сознании стали отпадать все ее жизненные обязанности. И вслед за этим она почувствовала облегчение и спокойнее провела остаток ночи.

В обычный час Анна Евдокимовна вышла из дому. С утра разметелило. С каждым резким и холодным порывом ветра снежные вихри становились все плотнее и круче. И казалось, что с каждым новым порывом ветра тяжелое небо все ниже придвигается к земле.

Анна Евдокимовна шла с трудом, увязая в горбатых сугробах. Она шла к дому Рощина. Но не для того, чтобы заниматься с детьми. Значит, для того, чтобы проститься с ними? Нет, она меньше всего хотела сделать детей свидетелями своих последних минут.

Она шла потому, что чувствовала потребность двигаться — все равно куда и зачем. Было без пяти минут десять, когда она прошла мимо дома Рощина.

Все больше накидывало снега, все труднее было идти, но неудержимое стремление двигаться заставляло ее крепко держаться на ногах.

Анна Евдокимовна не знала, сколько времени прошло с тех пор, как она ушла из дому, и уже не замечала, по каким улицам идет.

Вдруг она услышала короткие выстрелы вдалеке, и вслед за этим свист над головой, и где-то вблизи грохот обвала. Анна Евдокимовна, не останавливаясь, свернула в какой-то незнакомый ей переулок. Выстрелы, свист, грохот и треск продолжались.

Артиллерийский обстрел, такой же, как тот, от которого погибла Надя…

Выстрел. Но вслед за ним она не услышала ни свиста, ни грохота. Тяжелая волна воздуха сбила ее с ног. И в это мгновение ей показалось, что она увидела бешеный разлет осколков, ворвавшихся в этот переулок и остановивших здесь метель… Анна Евдокимовна поднялась.

Снег был иссечен осколками, а над большим сугробом стоял дым, уже колеблемый ветром, и сам сугроб казался вдруг ожившим вулканом.

Снаряды продолжали рваться в переулке, но Анна Евдокимовна, повинуясь какому-то еще не ясному, но сильному голосу, шла вперед. Обтерев рукой мокрое от снега лицо, чуть откинув назад голову, она шла и смотрела вокруг себя, словно желая пережить все, что пережила девочка перед гибелью.

Пройдя переулок, Анна Евдокимовна вышла на пустырь и остановилась…

Позади нее еще все звенело и дрожало. Позади нее, в переулке — Анна Евдокимовна отчетливо представила это, — Надя, лежащая на снегу.

«Детей убивают… Ироды проклятые!..»

Быть может, впервые она почувствовала себя кровно связанной с Надей, матерью, еще рыдающей над телом убитой, но уже призывающей к мести и уверенной, что душа ее девочки успокоится лишь тогда, когда убийцы будут наказаны.

Казалось невозможным, чтобы в этом почти бездыханном теле яростно закипела новая страсть. Она не потеснила любви. Она бурно и прямо выросла из любви и, равноправная, встала рядом.

Вот, значит, как сложилась ее жизнь: труд равномерный и упорный, долг, возведенный в мужество, любовь, ставшая смыслом жизни, и ненависть, которую она узнает перед смертью.

Изможденной, ей невозможно совершить дело ненависти так же, как она совершила дело любви. Другие посвятят свою жизнь этому требовательному чувству.

Вокруг Анны Евдокимовны было тихо и глухо, но ей казалось, что она видит и слышит великое множество людей, способных любить и ненавидеть до конца.

Час спустя она вернулась домой. Она так устала, что едва поднималась по лестнице, с трудом удерживала сознание, чтобы добраться до квартиры и еще раз увидеть свою девочку.

Но войдя в комнату, Анна Евдокимовна остановилась на пороге. Она увидела Диму и Мишу, стоявших в изголовье у Нади, и Витю и Лизу, стоявших у ее ног. Другие ученики Анны Евдокимовны тоже находились в комнате и тоже стояли прямо и неподвижно.

Горела коптилка. Надя лежала по-прежнему на диване, но голова девочки была теперь убрана цветами. Анна Евдокимовна подошла к ней. Много гвоздик, ландышей, фиалок и роз, правда искусственных, но таких ярких, что ей показалось, будто Надина голова покоится на свежей летней поляне. Не было видно раны на виске. Кровь была вытерта, лицо умыто.

Дима, Миша, Витя и Лиза отошли от Нади, и на их место встали у изголовья Маруся и Юра, к ногам — Леня и Саша. Только теперь Анна Евдокимовна поняла, что это почетный караул.

Дима усадил Анну Евдокимовну в кресло, снял с нее валенки и стал быстро растирать ей ноги. Маленький Витя, которого все звали Подрасти Немножко, взял руку Анны Евдокимовны и стал деловито дышать ей на пальцы.

Вскоре пришел Рощин и сел рядом с Анной Евдокимовной. Он не расспрашивал ее о Наде, а говорил о самых разных вещах: о том, что скоро прибавят хлеба, что Левшин в районе энергично готовится к весне, к занятиям; рассказывал он и о своей работе, и о том, как паровозы очищают ото льда.

— Дети, — сказал Рощин, посмотрев на часы, — уже поздно. Идите домой. Дима, скажи маме, что я дома ночевать не буду. Идите, идите, поздно.

Когда дети ушли, Рощин спросил:

— Как же это случилось?

Никогда она не думала, что сможет рассказать о случившемся. Но она обо всем рассказала Рощину: как она шла из столовой, как увидела лежавшую у стены Надю…