Почти вся жизнь - [105]

Когда Богданов понял, что Ларин ранен, он так испугался, что не посмел его осмотреть. В это время к ним подбежали две девушки-дружинницы.

— Возьмите его на носилки, — сказал Богданов.

Но Ларин открыл глаза и сказал твердо:

— Не трогайте меня.

Богданов, обрадовавшись, что Ларин пришел в себя, стал убеждать его лечь на носилки.

— Не трогайте меня, — повторил Ларин.

Богданов с отчаянием посмотрел на Ларина. Тогда одна из дружинниц негромко сказала:

— У него шок. Обязательно надо унести его отсюда.

— Нет не трогайте, — сказал Богданов.

Где-то невдалеке застонал раненый. Дружинницы, пошептавшись, отошли от Ларина. Вернувшись с носилками, на которых лежал раненый боец, они закричали:

— Мы врачу скажем! Он у нас такой, что сразу же сюда прибежит.

— Плохо вам, товарищ капитан? — тихо спросил Богданов.

Ларин ничего не ответил. Вот так же, как Богданов, он сам спрашивал умирающего Петренко в июле, когда они попали в окружение. И так же, как сейчас Ларин, Петренко просил тогда не трогать его.

Теперь Ларин понял, что это значит. Он понял, что умирает, но ощущение опасной легкости, которую он испытал несколько дней назад, более не повторялось. Сила жизни, которую человек чувствует, пока он живет, не оставляла его, как магнит не оставляет частицу железа, им притянутую. Но Ларин прижимался к земле не потому, что земля могла продлить ему жизнь, а потому, что это помогало ему до последнего вздоха не расставаться с жизнью.

Было необходимо — и это было самое трудное — сосредоточиться на том самом главном, что он считал своею жизнью, своим счастьем, на том, ради чего он родился. Но мыслям мешали видения прошлого, похожие на стаи птиц, прилетевших к закрытым окнам и бьющихся о стекла.

Вот он стоит на улице и смотрит вслед Ольге, и легкое снежное облако удаляется вместе с ней; вот медленная синяя волна с неожиданным шумом разбивается о каменный причал, и Ольга радостно вскрикивает; вот они вдвоем в комнате Ольги, и майские сумерки не в силах перейти в ночь. Его сын…

Ларин застонал, и Богданов снова спросил:

— Плохо вам, товарищ капитан?

Мысль об Ольге, так рано им покинутой, вытеснила все другое. И этот маленький мир, известный только двум людям, ему и Ольге, вдруг вырос и заявил свое право на первенство.

Так это и было его жизнью, счастьем, тем, ради чего он родился? И разве не печально, что так короток был час вечерних сумерек, и что, стоя у каменного причала, он не дождался новой волны, несущей свет и синь, и что он не продлил расставания и не остановил Ольгу, ушедшую в легкое снежное облако?

Но Ларин не чувствовал ни сожаления, ни печали. На этом последнем допросе он ни о чем не сожалел.

Он жил в большом мире и для него. Он любил большой мир, и его судьба была для него важна. Неужели же в предсмертную минуту он обвинит себя в этом?

И видения этого мира представились Ларину тем более ясно, что лежал он на земле, привычной к боям, впитавшей войну и ставшей как бы ее отражением.

Так это и было его жизнью, счастьем, тем, ради чего он родился, — боевое подвижничество ради большого мира?

Богданов достал из кармана пакет с марлей, разорвал его и осторожно вытер испарину со лба Ларина.

И пока Богданов в ожидании врача прислушивался к биению сердца своего командира и всматривался в его глаза, ища желанного выражения, Ларин продолжал вести свой неслышный разговор. Новые видения, видения двух разных миров, посещали его, более не мешая сознанию и как бы соревнуясь друг с другом.

Так что же, что было его жизнью?

Он боялся сделать новое умственное усилие, чтобы не потерять сознания, но другого выхода не было, и ему пришлось сделать это усилие, и капельки крови показались в уголках его рта.

«Конец…» — подумал Богданов и, отвернувшись заплакал.

Ларин не замечал его слез. Он совершил усилие и теперь, в последней сосредоточенности, увидел свою жизнь так, словно бы ей еще суждено было продолжаться. Будущее двинулось к нему навстречу, как будто бы он в бинокль взглянул отсюда на Пулковские холмы. Но неожиданное приближение ничего не изменило.

Пути и перепутья, расставания и встречи, и, проживи он сто жизней, — он бы не смог сказать себе: остановись. И когда кончилась бы его сотая жизнь, он, лежа в смертной постели, пожал бы руку своей старой подруге и сказал бы ей: «Так. Только так», и не отвернулся бы от ее испытующего взгляда и не сказал бы: «Прости», потому что мир, созданный ими вдвоем и друг для друга, неразделим с миром, судьба которого была для них так важна.

«В этой нераздельности и есть моя жизнь, смысл ее, счастье, то, для чего я родился».

Богданов закрыл ему глаза.

Вскоре прибежал врач, пожилой человек с погонами майора медицинской службы. Он быстро и с удивительной для его возраста ловкостью осмотрел Ларина.

— Ничего нельзя было сделать, — сказал врач.

— Он это понимал, — ответил Богданов, не спрашивая о подробностях ужасного ранения.

— Какой был орел! — покачал головой врач, с невольным удовольствием рассматривая могучее и красивое тело Ларина.

Бой гремел уже вдалеке. Дружинницы заканчивали свою скорбную работу.

Дали знать Макееву. Ночью он пришел проститься с Лариным и сел возле него.