Почетный караул - [235]

— Это все Дачмин, — сказал Натаниел Хикс. — Теперь я знаю кое-что об отелях и как здесь надо жить. Сидите спокойно. Я занесу вашу сумку в комнату Дона Эндрюса. Потом сбегаю вниз, гляну, что там есть у Ника перекусить. Когда я выйду, закройте за мной дверь. Иногда сюда забредают посторонние.

Он быстро прошел через гостиную и взял стоявшую у двери сумку. Потом зажег свет в комнате капитана Эндрюса. На спинке стула висело потертое темно-синее пальто и тонкое ситцевое поношенное платье. Это платье было на Кэтрин Эндрюс утром, когда их знакомили. Затем он обнаружил выцветшую розовую комбинацию, один чулок и старый, застиранный пояс, растянутый до размеров ее тела, который (Натаниел Хикс вспомнил слова Дона) она не смогла снять самостоятельно. Все эти детали туалета лежали на полу у кровати. То, что они там остались, красноречиво говорило о состоянии Дона, когда он приходил днем за вещами Кэтрин.

Натаниел Хикс поднял комбинацию, пояс, чулок и еще один чулок, который нашел под кроватью, выдвинул ящик комода и запихнул все туда, к рубашкам Дона. Потом взял старое пальто и поношенное платье, чтобы повесить их на вешалки в гардеробе, и в этот момент увидел в дверях лейтенанта Турк.

— Вы не удивляйтесь, — сказал он. — Это вещи жены Дона. Он был не в состоянии навести порядок. Для него это сильный удар.

— Как она себя чувствует?

— Ее еле откачали, — мрачно произнес Хикс, снова ощущая сострадание и то сладкое, болезненное состояние, в котором он находился, сидя с Доном в приемном покое. — Она была в коме, когда ее забирали в госпиталь. Надеюсь, сейчас ей лучше. Как я понял, с ней случился острый приступ диабета, да такой, что не дай Бог никому. Дон страшно расстроен. Он ужасно к ней привязан; и вообще, они очень милые люди.

— Это она? — Лейтенант Турк показала на фотографию.

— Неудачный снимок, — ответил Натаниел Хикс. — Ну вот. Кажется, теперь все в порядке. Ванная — там, свет горит. У вас целых полчаса.

Взглянув на него, она слабо покраснела.

— Я, собственно, пришла сказать, что, если вы любезно разрешили мне воспользоваться вашей ванной, из этого вовсе не следует, что теперь вам надо куда-нибудь уходить. То есть я считаю, что приличия будут соблюдены, если вы просто посидите на балконе, может быть, пропустите еще рюмочку. А насчет еды можно и позвонить. Собственно, так вы и хотели сделать с самого начала.

Оценив изящество, с каким она балансировала между уверенностью и смущением, Натаниел Хикс сказал:

— По-моему, я был несколько зануден.

— Нисколько. Нет ничего важнее воспитанности и доброго участия. Мне вообще все это напоминает книжки Мориса Хьюлетта. И в кинофильмах любят обыгрывать такие ситуации. Знаете, героиня-девственница, не снимая даже шляпки, укладывается в единственную кровать в уединенной хижине, после чего на экране обязательно появляется герой, коротающий ночь с поднятым воротником на ступеньках крыльца. Я не хочу причинять вам больше неудобств, чем это необходимо. И мне так будет гораздо спокойнее.

Позвонив в ресторан, Натаниел Хикс вернулся на балкон. Плеснув себе в бокал, он устроился в плетеном кресле в углу, задумчиво глядя на озеро.

Наступил вечер, и по всему было видно, что вечер — субботний. Большинству военных постояльцев «Олеандровой башни» не надо было вставать рано утром. Долгая неделя кончилась; следующая начнется лишь в понедельник. Гостиничные шумы и обычные звуки с наступлением вечера чуть изменились — все было вроде как прежде, но и тембр, и громкость стали другими. От желудка волной поднималось тепло. Оно успокаивало нервы и усиливало (или это так казалось?) чувствительность. Натаниел Хикс впитывал в себя ощущения и наслаждался.

До него долетали звуки: приглушенные голоса с выходящих к озеру балконов, беззаботный смех сверху и снизу. Но и он сам, как понимал Натаниел Хикс, своим сугубо личным настроением окрашивает вечер в субботние тона, улавливает многозначительные особенности даже в звучании приемников. Вот томным голосом, каким-то образом напоминающим о блаженной возможности поваляться утром в постели, одинокая певица сетует на кого-то, кто заставил ее полюбить — о, против ее собственной воли. А мужской голос, решительный и резкий, подводит итог новостям дня, словно торопясь побыстрее разделаться с этим делом и тоже отдаться субботнему вечеру…

С нижнего балкона донесся взрыв хохота.

— Расскажи им еще тот, помнишь? — попросил кто-то, не переставая смеяться.

Другой голос охотно начал:

— Одна неудовлетворенная девица по имени Алиса…

В конце последовал новый взрыв смеха и еще кто-то сказал:

— Ну что, ребята, пошли? Если решили, то пора.

С темного озера долетел легкий ветерок. Слушая, как компания внизу расходится, Натаниел Хикс поднял свой бокал и со смущенной улыбкой выпил. Последний голос, капризно-самоуверенный и ребячливо-нетерпеливый, напомнил ему о лейтенанте Эдселле. И сразу же непроизвольно он погрузился в размышления о том, как проводит Эдселл ночь любви. Вот лейтенант Липпа сбрасывает юбку, потом рубашку, в чем мать родила (зачем ей ночная рубашка?) ложится и становится звеном в бесконечной армейской текучке: саркастические шуточки о военной службе, насмешки над дуростью, никчемностью и фальшивыми принципами генерала Била, полковника Моубри, полковника Росса, майора Уитни и вообще всего начальства. Между поцелуями бедная Липпа слушает аргументы в пользу равноправия черных, а объятия сопровождаются категорическим осуждением мира, построенного на личной наживе. И когда весьма быстро изольется и кончится случайная страсть, она, вне всякого сомнения, сможет подремать под скрупулезный отчет своего любовника о его дневных свершениях: о людях, которым он дал отпор, о людях, уничтоженных одним его словом, о людях, которых он заслуженно выставил на посмешище.