Почему плакал Пушкин? - [55]

Если все сказанное поэтом понимать буквально, придется решить, что сначала он писал Плетневу заведомую чепуху.

Еще одно явное противоречие. Про Бенкендорфа, про властей поэт писал деду невесты, Афанасию Гончарову, в открытую. Тогда для чего, говоря в письмах к Плетневу о том же самом, понадобилось прибегать к обинякам?

Таким сложным способом Пушкин тормошил своих петербургских друзей для того, чтоб они предпринимали какие-то действия, вращаясь во влиятельных кругах.

Жуковский, повстречав по пути на занятия с наследником престола в дворцовых коридорах Бенкендорфа, вполне мог напомнить: наш друг поэт с волнением и надеждой ожидает вашего, граф, благосклонного ответа. И, не получая вашего письма, до того опечален, что ему и стихи на ум не идут…

Жуковский мог бы невзначай замолвить словечко, беседуя с императрицей. А то и с Николаем. Мол, государь, вами было высказано пожелание, дабы Пушкин не отвлекался от занятий, от трудов, от сочинений. Именно потому и следовало бы благожелательно отнестись к просьбе поэта, столь огорченного молчанием властей, что он не в состоянии творить, созидать и прочее и прочее.

Примерно эти доводы Пушкин сумел иносказательно передать в адресованных Плетневу письмах. Он был озабочен тем, чтоб потихоньку вооружить своих друзей неотразимой или хотя бы небесполезной суммой соображений.

Понял ли Плетнев второе и следующие письма Пушкина? Полагаю, что понял. А откуда это может быть известно? Ведь на первое письмо Плетнев ответил, затем надолго замолк.

Очевидно, потому и впал в онемение, что понял. Получивший в 1826 году нахлобучку от петербургского генерал-губернатора за переписку с Пушкиным, Плетнев взял себе за правило не высказывать в письмах никаких беспокойных, сомнительных мыслей. К тому же в связи с хлопотами Пушкина он не имел сообщить что-либо положительное. Наконец, не отличаясь ни гибкостью слога, ни остроумием, Плетнев вряд ли сумел бы соблюсти должную замысловатость изложения.

Прошло более трех месяцев. 7 января 1831 года Пушкин пишет Плетневу:

«Что с тобою, душа моя? как побранил ты меня в сентябре за мою хандру, с тех пор нет мне о тебе ни слуха, ни духа. ‹…› Знаю, что ты жив – а писем от тебя все нет. Уж не запретил ли тебе ген. – губ. иметь со мною переписку? чего доброго! Уж не сердишься ли? Кажется не за что. Отвечай же мне, а не то буду беспокоиться».

Поэту пришлось гадать: то ли Плетнев оробел, то ли действительно получил за переписку с Пушкиным новое замечание.

В одном из следующих, уже февральских писем (XIV, 152) Пушкин вдруг принимается объяснять, какое значение имело слово «приданое»? Простое, денежное… «Теперь понимаешь ли, что значит приданое и от чего я сердился?»

Запоздалые пояснения к письму, отосланному пять месяцев назад, – не предназначены ли они для успокоения посторонних, непрошеных чтецов? Да и с Плетневым небесполезно условиться: ничего не было, никакого скрытописания.

Свадебное путешествие

Данные Пушкиным оценки – Николаю и Бенкендорфу – «Жена не то что невеста, жена свой брат ‹…› невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает» – довольно близки к мысли, выраженной в итоговом письме-памфлете Жуковского: «Государь хотел ‹…› дать его гению полное его развитие, а вы из сего покровительства сделали надзор…»

Слова Жуковского перекликаются с пушкинской записью на последней странице его дневника:

«Царь любит – да псарь не любит».

То, что у поэта сорвалось с кончика пера в 1835 году, могло быть на уме и раньше.

Навряд ли Пушкин весь круг размышлений и переживаний, закрепленный в «тайных письменах», оставил в качестве неподвижного душевного груза. Если б он не попытался обратиться к читателям, это было бы не в его правилах.

Подходящего повода пришлось ждать долго. Но, как только поэт стал издателем журнала, он сумел сказать все то, чего сказать нельзя. В третьей книге «Современника», вышедшей осенью 1836 года, появилась его статья «Вольтер».

Вновь, как и в болдинских письмах, Пушкин уподобил придворные отношения делам семейным, сравнил переменчивость мнений государя с женским непостоянством.

Тогда, в 1830 году, Пушкин сетовал: «Должно было мне довольствоваться независимостию…»

Теперь этот упрек, по-прежнему обращенный к себе, перелицован в адрес Вольтера: «Что влекло его в Берлин? Зачем ему было променивать свою независимость на своенравные милости государя…»

Приведем из статьи Пушкина о Вольтере еще и последний ее абзац:

«Что из этого заключить? что гений имеет свои слабости, которые утешают посредственность, но печалят благородные сердца, напоминая им о несовершенстве человечества; что настоящее место писателя есть его ученый кабинет и что, наконец, независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы».

Эти размышления Пушкина подвели итог многому из того, о чем шла речь в болдинских письмах к Плетневу.

В дни Болдинской осени поэт был озабочен тем, как настоять на своем, перебороть недоверие, подозрительность властей и под любым предлогом съездить за границу.

Не означает ли это, что поэт помышлял не столько о свадьбе, сколько о свадебном путешествии? И, стало быть, судьбой своей невесты, Наталии Николаевны, не так уж интересовался?