Почему плакал Пушкин? - [45]

«Каждое новое письмо, получаемое Пушкиным….выводило его из душевного равновесия…. Можно себе представить исступление Пушкина при чтении этих дружеских сверху вниз упреков. Дружба еще раз (который!) оборачивалась к нему своей оборотной стороной».

К сожалению, Т. Цявловская предприняла свои наблюдения ради ошибочной цели. Ее догадки сводились к тому, что в ответ на «дружеские оскорбления» Пушкин пришел «в состояние яростного негодования». И не сдержался, против Вяземского, а также против Жуковского, Плетнева, Карамзина сочинил «страшную», как «извержение вулкана» эпиграмму:

Заступники кнута и плети!

О благодетели мои…

И тут же поэт переправил вторую строку:

О знаменитые князья…

Академик В. Виноградов разбил предложенное Т. Цявловской прочтение и толкование. Попутно он высмеял присущий Т. Цявловской «романтически ужасный стиль».

Т. Цявловская пространно возражала с позиций «текстологической, стилистической, стиховедческой, биографической и исторической».

Два года спустя, в 1968 году, И. Фейнберг окончательно разрешил спор, установив точные имена «знаменитых князей». Они оба, министр юстиции Дмитрий Иванович и его брат Яков Иванович, выступили в защиту телесных наказаний на секретном заседании Государственного совета 24 октября 1824 года.

Исследователю удалось разыскать письмо видного чиновника, посвященного в служебную тайну и предавшего имена князей Лобановых-Ростовских позорной огласке.

Чье письмо? Кто в курсе всех событий?

Опять-таки А. И. Тургенев. Свой отклик он занес в дневник: «…близ царя – близ кнута!..Историк – ибо и подвиги подлости принадлежат иногда истории – объяснит смысл сего девиза!»

Позволительно предположить, что именно Тургенев обратил внимание Пушкина на сюжет, требующий «крикнуть эпиграмму» про защитников кнута и плети.

Т. Цявловская оказалась не в ладах с фактами. И все же надо признать, что она верно вычислила наличие эпиграмматической обстановки, в которой «эмоциональный взрыв должен был последовать за каким-то конкретным толчком». Она шла по верному следу, когда стремилась обосновать неизбежность появления эпиграммы, направленной против «друзей».

Свое построение она поневоле связала не с той эпиграммой – не про «друзей», а про «князей» – из-за отсутствия выбора. Ведь «Птичка» еще не была введена в круг предполагаемых пушкинских произведений.

Предвестником эпиграмматического «эмоционального взрыва» представляется письмо Пушкина к своей сестре (середина августа 1825 года). Выдержки приводятся в нашем переводе с французского:

«Но мои друзья – они как нарочно делали то, что я заклинал их не делать. Что за безумная охота принимать меня за дурачка и доводить до беды, которую я предвидел, которую я же им знаменовал?

Досаждают Е(го) В(еличеству), продлевают мое изгнание, глумятся над моим нынешним положением, а когда дивишься всем этим нелепицам, шлют любезные хвалы прекрасным моим стихам и поспешают на ужин.

Что поделаешь, я опечален и расстроен – мысль отправляться в Псков мне кажется до крайности смехотворной…

Все сие суть безрассудство, непостижимое жестокосердие… Мне твердят, что общество разгневано – что ж, я и сам негодую, но на беспечность и легкомыслие тех, кто мешается в мои дела.

О боже, избави меня от моих друзей!»

Эта отповедь, явно предназначенная отдыхавшему на том же балтийском курорте Вяземскому, была ему показана и осталась в его архиве. Именно на нее отвечал Вяземский в сентябрьском письме.

Сопоставим отповедь и последнюю, то есть главную строку эпиграммы:

А ей твердят: «пой, птичка, пой!»

Полагая, что письмо – первый шаг, а эпиграмма – шаг второй, определим отправную точку, точку отсчета: в августе 1825-го эпиграмма еще не написана.

Басня Крылова, как мы уже упоминали, впервые увидела свет в журнале, в начале 1824 года. Возможно, от Дельвига, приезжавшего в Михайловское в апреле 1825 года, Пушкин узнал ее текст либо изложение.

Не этим ли можно объяснить настойчивые запросы Пушкина Плетневу о судьбе нового издания басен Крылова?

Плетнев отвечает в четырех письмах кряду. Значит, Пушкин (его письма не сохранились) столько же раз спрашивал и переспрашивал. И каждый раз (это видно из ответов Плетнева) поэт считал нужным прибавить, что, дескать, не для себя спрашивает, а для соседки своей, Прасковьи Александровны Осиповой.

В этой переписке что-то породило опасения у властей. После наведения секретных справок Плетнева в начале мая 1826 вызвали к петербургскому генерал-губернатору Голенищеву-Кутузову, сделали нагоняй и потребовали переписку прекратить.

Книгу басен Крылова Пушкин получил от Плетнева немедленно после ее выхода в начале апреля 1826 года.

Вскоре пришли письма Жуковского и Вяземского, по-прежнему твердивших: «Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти нещастному этому времени» (Жуковский, 12 апреля). «Сиди смирно, пиши, пиши стихи и отдавай в печать! Только не трать чернил и времени на рукописное» (Вяземский, 10 мая).

Одновременно пришло доставленное с какой-нибудь надежной оказией неприятное известие. Вот как об этом говорится в монографии Н. Эйдельмана «Пушкин и декабристы»: «Известие о Плетневе должно было объяснить Пушкину, что его дела плохи: по сути, из всего этого следовало, что поэту запрещено печататься (ведь Плетнев – его издатель), а также, как арестанту – переписываться…»