Почему исповедуются короли - [82]

Себастьян сказал:

– К чему тогда покушаться на вас? Я готов допустить, что полковника Фуше убили и искалечили в надежде напугать Вондрея, чтобы тот прекратил мирные переговоры. Но вас-то зачем убивать?

– Возможно, из-за того, что я знаю или подозреваю.

– Кстати, мне рассказывали, что у леди Жизель во время Террора родился младенец, который не выжил. А отчего он умер?

Лашапель встретился взглядом с Себастьяном. Французу довелось стать свидетелем проявлений дичайшего варварства, и он наверняка не питал иллюзий в отношении своих соплеменников и глубин греховности, в которую они впали. И все же в его глазах промелькнул ужас, бессознательно возникающий у человека при столкновении с бездушной жестокостью, граничащей с безумием.

– Она его задушила.

ГЛАВА 50

Себастьян подошел к приемной Гибсона и увидел сидевшую у входа на корточках Александри Соваж. Наклонив голову, она все внимание сосредоточила на повязке, которую накладывала на палец девочки в лохмотьях. Судя по напрягшейся спине, докторесса заметила Себастьяна. Но головы не подняла, и наставительно обратилась к своей пациентке:

– В следующий раз, Фелисити, не забывай: гуси кусаются.

Малышка хихикнула, мило поблагодарила и упорхнула, чтобы присоединиться к стайке оборвышей, поджидавших ее в тени Тауэра.

Медленно поднявшись на ноги, Александри повернулась лицом к Себастьяну.

– Зачем вы здесь?

– Нам нужно поговорить.

Ветер трепал пряди темно-рыжих волос, обрамлявших бледное лицо; она скрестила руки на груди, словно озябнув. Даже не попытавшись зайти в помещение, француженка просто стояла и смотрела на него большими немигающими глазами.

Себастьян спросил:

– Почему вы мне не сказали, что Дамион приходился вам всего лишь сводным братом?

– «Всего лишь»? По-вашему, если у нас разные матери, то он для меня не особо важен. Вы к этому клоните?

– Нет. Я клоню к тому, что некоторые люди могли счесть его пропавшим дофином Франции и, возможно, из-за этого его и убили. Почему, черт подери, вы держали меня в неведении?

– Матерь Божья! Зачем мне воскрешать какой-то нелепый, давно заглохший слух? Дамион был моим братом, моим сводным братом, если угодно. Но никак не Бурбоном.

– Вы абсолютно уверены?

– Да!

– Сколько вам было лет, когда отец привел в дом Дамиона?

Ее глаза враждебно сверкнули.

– Четырнадцать.

– Но раньше вы никогда его не видели?

– Нет, не видела. Даже не знала о его существовании.

– И вам это не показалось странным?

– Тогда? Конечно, показалось. Теперь? – Александри покачала головой. – Уже не кажется. Его мать была дворянкой. Рождение внебрачного ребенка могло ее опозорить и поэтому держалось в секрете. Думаю, ее родители оборвали все связи между ней и моим отцом.

– Брат когда-нибудь рассказывал вам о своей матери?

– На самом деле нет. Он мало что помнил о своей жизни до тюрьмы. Когда душевная травма слишком тяжела, чтобы с нею жить, разум иногда стирает память о прошлом.

– А на его долю выпали столь тяжкие испытания?

– Их с матерью бросили в тюрьму, где им пришлось прозябать без света и без нормальной еды – в условиях гораздо худших, чем те, в которых содержали Марию-Терезу. А через несколько лет заключения мать вырвали из рук Дамиона и казнили. Он так и не смог полностью оправиться от пережитого, ни физически, ни умственно. Его мучили ужасные кошмары, а непроходящая слабость в ногах не позволила служить врачом во французской армии.

– И по той же причине он терпеть не мог темноты?

– Да.

Мысли о том, с чего начался страх Дамиона и чем закончился, сделали молчание напряженным.

Себастьян не сводил взгляда с лица Александри.

– Не припоминаете никаких оговорок вашего отца в поддержку версии, что он мог быть вовлечен в попытку спасти дофина из Тампля?

– Боже мой, нет! Сколько можно повторять?! Дамион был моим братом!

– А до вашего брата доходили слухи, объявлявшие его пропавшим дофином?

– Конечно, доходили. И злили его больше, чем что бы то ни было другое.

– Иногда злость порождается нежеланием признать правду.

– Не в этом случае.

Так и не опустив зябко скрещенных на груди рук, француженка отошла к замшелой каменной бочке для сбора воды у стены соседнего дома, лицо ее приобрело отрешенное выражение, как у тех, кто смотрит в далекое прошлое. Она сказала:

– Когда мой отец проводил вскрытие трупа мальчика в Тампле, то извлек его сердце. И почти двадцать лет хранил это сердце в хрустальном сосуде в своем кабинете. Зачем бы отцу это делать, если он знал, что тот мальчик был самозванцем? Если он знал, что настоящий дофин жив и скрывается под личиной его собственного сына? Зачем это отцу?

– Не исключено, он боялся, что и его самого могли обмануть. Вряд ли план подмены дофина принадлежал вашему отцу. А понимая, что является лишь одним из участников крупного заговора, он, скорее всего, сомневался, где правда и кому верить.

– И он забрал сердце мертвого мальчика в Тампле, поскольку допускал, что тот мог быть настоящим сыном Людовика XVI? Такова ваша мысль? Но если вы правы, почему бы отцу не открыться своим детям? Хотя бы Дамиону?

– Возможно, чтобы вас защитить? – предположил Себастьян. – Тот факт, что он хранил сердце несчастного ребенка, подсказывает мне, что ваш отец отчасти сочувствовал роялистам. А Дамион?