Поцелуй на морозе - [90]

«А потом из-за него меня не приняли в университет», – сказала девушка. Теперь вытаращил глаза я. Да, я знал уже об их почти официальном антисемитизме; о кампании против так называемых «космополитов», о деле еврейских врачей, о том, что Хрущев именно в этом плане был наследником Сталина, разве что менее кровожадным. Но тут дочь погибшего офицера! Она терпеливо объясняет, что было именно так, что не учитывались никакие заслуги, важным оказывалось только происхождение. Ведь она кончила школу с золотой медалью, что давало ей право поступления без экзаменов на любой факультет. Но это только в теории. То была эпоха позднего сталинизма. В университете ей просто велели забрать принесенные документы. В Педагогическом институте ее бумаги внимательно изучили и, хотя внешность и фамилия сами говорили за себя, решили всё уточнить: «Скажите, товарищ Гдалевич, у вас в семье есть евреи?». Я ответила: «Были. Папа, погибший на фронте, и дедушка, которого расстреляли немцы». Решение приняли гуманное: ее примут на любое отделение, какое она выберет, кроме русистики. Русской литературы могли касаться тогда только безупречно чистые в расовом отношении руки. Но она обожала как раз литературу и хотела учиться лишь там. Мать собрала всё своё мужество и устроила скандал. Устроили специальный, деканский экзамен, продолжавшийся два часа, гоняли по всему курсу, но придраться ни к чему не смогли, и хмурый декан должен был, в конце концов, процедить сквозь зубы: «Ну что же…»

Я слушал – подавленный и удрученный. Россия только начинала угнетать меня своими ситуациями, и порог сопротивляемости, устойчивости был невысок. Но оказалось, что это не всё. В начале 1953 года состряпали дело врачей – «убийц в белых халатах». Поднималась волна самой разнузданной из всех антисемитских кампаний. Виновных искали во всех сферах, кругах, областях. Вскоре умер Сталин, спустя месяц реабилитировали врачей, а кампания – в силу инерции действия спущенных директив – всё шла, медленно угасая. Моей собеседнице организовали в апреле рассмотрение «персонального дела» на комсомольском собрании и долго ее обсуждали, обвиняя в том, что она «отрывается от коллектива». «А я, дура, ничего не понимала, ничегошеньки. Только мне было ужасно обидно. Я – от коллектива? Ведь я всё время кому-то помогала, что-то делала для других. И вот именно я…»

Потом, во времена уже – по словам Ахматовой – вегетарианские, наступили трудности с устройством на работу. Она получила диплом учительницы, звонила в разные школы. Да, отвечали, есть место, приходите. Приходила. Ее испытующе рассматривали, заглядывали еще раз в анкету: таак, девичья фамилия, имя деда… Оказывалось, что место уже занято.

Всё это угнетало меня всё сильнее. Март 1968 был уже не за горами, но воображения на подобное у меня не хватало. Я даже произнес нечто вроде: у нас, по счастью, это совершенно невозможно. Мне потом напомнили про эти слова. Затем я услышал еще, как благодаря счастливой протекции ей подыскали работу в Союзе Писателей, но за это ожидали доводов признательности и лояльности в виде доносов. А когда не дождались, начались мелкие интриги. Я крикнул, кажется: «Девушка, да как вообще вы можете здесь жить!» Фраза, понятно, бессмысленная, но меня извиняло отсутствие советского опыта жизни; вскоре я убедился, что это страна, где жить одновременно нельзя и нужно, а жизнь представляет собой неустанную попытку примирения взаимоисключающих начал. Девушка тогда посмотрела на меня полунасмешливо – полуиспуганно: «Тсс!». Но кроме нас в зале было только двое пьяниц, занятых своим ритуалом. Что она ответила, уже не помню.

Тем временем снаружи стемнело, рейс подходил к концу. Внезапно сделалось людно. Вокруг нас, ожидавших причаливания, выросла большая толпа, единообразная, однозначная по своему составу – одни парочки, молодых и средних лет, на вид – все категории, слои, сословия. Мужчины штатские и военные. Мы переглянулись, моя спутница слегка покраснела. Всё стало ясно. Это был плавучий бордель. Единственная, пожалуй, в условиях тогдашней страшной тесноты и вынужденного квартирного коллективизма, возможность два часа побыть друг с другом без свидетелей. Для этого и устраивались такие рейсы. О чем знали все – за исключением нас, так уж получилось. А теперь мы все сравнялись в ситуации и ждали причала. Мужчины украдкой бросали в меру нахальные взгляды на чужих спутниц, а те – гораздо более открыто – рассматривали других женщин: цепко и оценивающе.

Это было какое-то пронзительное ощущение, которое я чувствую и сейчас, но не в состоянии назвать: отталкивающее уродство подобного существования, а одновременно милосердие, сочувствие, сострадание. Через несколько лет что-то из этого, пожалуй, общий тон, я услышу в песенке Булата к русскому представлению «Аппетита на черешни»: «Ах, пани, пановье – тепла нет ни на грош…» Именно это – ни на грош. Но когда это споешь, тепло рождается – от осознания беды. Повторю: это ощущение постоянно живет во мне, хотя и остается безымянным.

А может, это и есть как раз его имя: поцелуй на морозе.

Кроме того, тогда и завязался мой собственный, личный узелок. Возможно, в его основе была та нитка, о которой я упоминал: нитка или жилка, протянувшаяся еще с детских лет. Только теперь вместо взгляда Маяковского меня держали на привязи другие глаза, потому что девушка очень мне понравилась. Это и было главное. А дальше намотался, накрутился целый клубок наших сходств и различий, наш знак судьбы. Наша общая безотцовщина, две смерти, должно быть, почти в одно время и почти в одном месте. Мой отец, жертва сталинизма, человек, убитый людьми в форме, похожей на ту, что носил ее отец, жертва сталинизма. Тени отцов, что падают на наши жизни. Наше комсомольское воспитание в духе наивности и готовности самоотверженно служить бесчеловечным идеям – и благодать отрезвления. А поскольку жизнь не любит излишнего пафоса, всё это связало нас в один изящный вензель.