Поцелуй на морозе - [89]
Я видел немало людей, делавших не своё дело или делавших что-либо как придется, чтобы потом дома укрыться в своей нише – уйти в книги, в музыку, в хобби, в разгул питья или блуда, лишь бы оказаться в глухой изоляции от мира. Лишь теперь, в ретроспективе минувших лет, осознаю, как на моих глазах нарастало бремя этого каменевшего, костеневшего гнета брежневщины. Конечно, я ощущал его и тогда – трудно было не чувствовать этого и не догадываться, что когда-нибудь это будет названо по имени. Но я туда приезжал в гости, а они в этом мире жили. Потому-то важны прежде всего их собственные нынешние размышления. Пишет Владимир Лакшин: «Среди людей, которых мы ежедневно встречаем… почти каждый несет в себе веяния эпох, сформировавших наше сознание. Скажем, годы репрессий отложились в нас доныне ощущаемым обезоруживающим страхом, боязнью однозначного заявления или решительного поступка, осторожностью и робостью. Годы застоя – апатией, беспомощностью, равнодушием, цинизмом». Пишет Константин Смирнов: «Удивительное поколение! Люди, которые без колебаний шли в бой, закрывали своими телами доты, бросались с чем попало, а то и с голыми руками под танки, одновременно большую часть жизни провели в атмосфере всеобщего страха. Помоему, это нечто феноменальное. (...) Можно лишь удивляться тому, что наш народ и страна существуют сейчас не в каменном веке, а – что ни говори – в преддверии цивилизации».
Я на минуту отступил от принципа очного свидетельствования и хронологии, поскольку это высказывания, датируемые 1988 годом. Однако мне хочется показать, что русские уже в состоянии честно анализировать себя. И думаю – дело пойдет. Я мог бы продолжить разработку мотива неоднозначности и противоречивости брежневской поры, но время собирать то, что разбросано на этих страницах. Скажу лишь одно: проста и ясна – все лгали, так как боялись или стремились делать карьеру, никто не заслуживает прощения – жизнь русской интеллигенции нашего времени лишь для людей, мыслящих лениво или нечестно. Да, немало было обычных негодяев и было некоторое число людей без страха и упрека. За последних нужно благодарить Бога. А между этими полюсами простиралось огромное пространство сложных и запутанных судеб, наслаивавшихся друг на друга и сплетенных порой самым удивительным образом.
Александр Солженицын пользуется – в собственных творческих целях – понятием «узла», сгущенного изображения событий небольшого временного интервала. Кроме того, существуют, как я думаю, узлы человеческих судеб.
Меня самого, хоть и приезжего, с Россией связало несколько (в том числе имеющих польские нити) узлов, к тому же неразрывно.
Мой личный узел завязался тогда, когда я снова оказался на пристани речного вокзала в Химках, запомнившейся в связи с фестивальной поездкой. Это произошло шесть лет спустя, в мае 1963 года. Я приехал туда из центра душной и парной Москвы с высокой, стройной, черноволосой девушкой, с которой познакомился несколькими днями раньше в Союзе Писателей. Шпиль сталинской пагоды по-прежнему бодал небеса, всё было, как прежде. Какой-то теплоход как раз должен был отправиться в двухчасовой прогулочный рейс, похожий на прежний, но уже не заказанный организацией, как тогда.
Людей было довольно много. Кассирша спросила, нужна ли мне каюта. Зачем каюта, если нам плыть не до Нижнего Новгорода, а всего два часа? Я взял места на палубе. Теплоход тронулся. За окнами поплыли знакомые пейзажи. На корабле, хотя входила целая толпа, вдруг сделалось совершенно пусто. В большом ресторанном зале мы сидели одни. Мы, наверное, удивились бы, тем более, что официантки поглядывали на нас иронично-насмешливо, но мы не замечали ничего вокруг, жевали бутерброды с тягуче-резиновой от старости икрой (тогда это была совсем простонародная еда) и разговаривали о жизни. Точнее – о наших жизнях: мы открывались друг другу.
Оказалось, что судьба сблизила нас уже в 1939 году. Мы (родители и я) бежали от немцев к восточной границе и остановились за Киверцами. А моя собеседница, тогда маленькая девочка, дочь капитана артиллерии, прибыла к нам вслед за отцовским полком и провела ту осень в опустевшем военном городке под Лидой.
Она спросила меня про отца. Я сказал, что его арестовали в ноябре. «За что?». Ответил – ни за что, как и других беженцев, за то, что они были. Пришла сельская милиция, потребовала документы, посадила на телегу, отвезла в Луцк, в тюрьму. Я увидел глаза, распахнутые в неподдельном изумлении: «Неужели ни за что?». Она помнила, что родителей предупреждали: вокруг бродят польские банды, будьте начеку. За покупками в Лиду жены офицеров ездили с военным сопровождением. Причин враждебного отношения поляков не раскрывали. Об арестах среди населения, как потом выяснилось, не знали даже взрослые. Могу в это поверить: военные были изолированы, советский порядок устанавливал НКВД.
Я спросил про ее отца. Полк перебрасывали поочередно по маршрутам тогдашних имперских походов: зимой в Финляндию, потом в прибалтийские страны, затем в Молдавию. Капитан Гдалевич исполнял приказы. Что он о них думал и имел ли свою точку зрения на происходящее, мы никогда не узнаем. Дочь видела его в последний раз утром 22 июня 1941 года в деревне под Белостоком. С неба летели бомбы. Отец посадил мать и дочь на грузовик, который должен был отвезти семьи на восток, поднял руку, махая на прощанье, улыбнулся и таким навсегда остался в ее памяти. Они, благодаря везению и шоферской смекалке, вырвались тогда из белостокского мешка, который создали немцы стремительным выдвижением с обеих сторон танковых колонн. Отец поехал со снарядами на боевую позицию своих гаубиц и с той поры пропал без вести. Полк перестал существовать. У капитана Гдалевича практически не было никаких шансов: в плен тогда попадали ежедневно десятки тысяч, но евреев расстреливали на месте.
