Поцелуй на морозе - [78]

Но стоп, то было начало моего обучения, а теперь – осень 1987, разошедшиеся берега реки времени сошлись, поговорим о нынешнем дне. Сегодня я застаю их, как правило, раздираемых надеждой и беспокойством, в состоянии волнения, которое мне знакомо так хорошо, будто я побывал в их московских шкурах: радость, что день прошел неплохо, тревога, что-то принесет утро… Это мы шесть-семь лет назад. В этом нет ничего удивительного, ведь день этот принадлежит прежде всего им, людям слова: их сфера распахнулась наиболее широко, и трудно не радоваться этому. «Ну вот, видишь… Значит, всё-таки…» – говорят они в самом начале, сразу после приветствий и вопросов о нас, о Польше, которая всегда была дорога их сердцу, так как они ощущают свою ответственность за русско-польскую историю. Только теперь они – точно так же, как мы шесть-семь лет назад – заняты прежде всего собой. «Ну вот, видишь… Лёд тронулся… ». Но всё так зыбко, что тут же звучит вопрос: «Слышал о совещании? Знаешь, что Л. подверг критике Я. за публикацию некролога Н.?». Да, слышал, даже в предыдущем доме мне сообщили кое-какие детали, которые я излагаю, становясь звеном неофициальной информационной цепи. Правда, Я. держится крепко, но причин для беспокойства хватает. «Почему на этом совещании не было Александра Николаевича?». «Может, пишет доклад». «Нет, нет, это что-то означает…». «А о «Новом Мире» слышал?». Да, я знаю уже, что из редакции журнала, стремящегося возродить свои прекрасные традиции, ушли два активных поборника нового – Стреляный и Виноградов (последний был членом редколлегии в героическую эпоху Александра Трифоновича Твардовского и являлся олицетворением живой связи с прошлым), поскольку сочли стратегию главного редактора Сергея Залыгина слишком кунктаторской. Это явная потеря. У меня на кончике языка вопрос, который, однако, я не задаю, стараясь уважить специфичность их опыта… Они же тем временем обеспокоены (была середина сентября) затянувшимся отсутствием Горбачева – он выехал на отдых, но прошло уже почти полтора месяца. Ходят разные слухи. Мне немного забавно слышать подобное – мы уже научены тому, что подобным значением у нас не следует наделять никого. Впрочем, я понимаю, что они живут в условиях другой системы, значительно более зависимой от воли отдельной личности. Когда-то такая воля грозно тяготела над ними, теперь они связывают с ней свои надежды. Потому они так нервничают, ведь им кажется, что от них самих зависит гораздо меньше. Их увлекает страсть болельщиков, следящих за волнующим матчем с проблематичными шансами. Я вновь сдерживаю вопрос и со всем подобающим вниманием слушаю рассуждения, правильно ли поступил Михаил Сергеевич, сойдя в Мурманске на палубу подводной лодки. Сам-то он, понятно, имел на это право, но он был с женой! «Знаешь, – говорил мне кто-то с неподдельной заботой, – я думаю, это был с его стороны очень рискованный шаг, ведь по морским обычаям женщина на корабле…»

Удивляться ли им? Спустя несколько дней, когда первый секретарь прилетел с юга и появился на телеэкране, по всем кухням моих друзей пронесся общий вздох облегчения – и более того. Володя, хороший поэт и стойкий человек, по причине своего независимого характера исключенный из Союза Писателей и недавно принятый туда повторно, короче говоря – диссидент, как рассказывают, бежал по Красноармейской улице мимо писательских домов и кричал знакомым: «Приземлился! Ты слышал? Приземлился!».

Не удивляюсь и думаю, что затем (так как меня уже не было тогда в Москве) ощутил волну их беспокойства после ухода Бориса Ельцина. Первый секретарь Москвы отличался сибирским напором, энергией реформатора, нетрадиционным стилем поведения: любил инкогнито бродить по городу и слушать простых людей, предвыборное собрание Очаковского района организовал на улице, чтобы все могли прийти и задавать вопросы, перетряс засидевшийся и коррумпированный аппарат, который его, понятно, возненавидел. Будущее раскроет значение этой грустной истории, которую один из комментаторов открыто назвал трагедией. Я тем временем вернусь к волнениям на кухнях, где – по праву ассоциаций и заинтересованности страной гостя, несмотря на увлеченность собственными проблемами – от меня пробовали узнать, кто есть кто у нас и какие перспективы способен открыть. Я потратил немало усилий, терпеливо объясняя, что не знаю и знать не стремлюсь, поскольку мы подобными калькуляциями не занимаемся. Меня поняли не без труда, а когда (похоже) поняли, с завистью произнесли: «Вам-то хорошо!». Так как разговор шел о Польше, мне сунули в руки нечто, о существовании чего я не подозревал: специальный, русский номер варшавской «Культуры», довольно скверно переведенный на русский язык по случаю чего-то там – и ткнули пальцем в информацию, что автором книги «Краковское Предместье, полное десертов» является ЛЮЦИАН Рудницкий.[21] Так русские указали гостю на польский ляпсус. Я, однако, отвечал, что стыда не испытываю, ибо никакого отношения к этому изданию не имею. «А кто такой Лукаш Будный?». «Не знаю и не слишком хочу знать. А что?». «А то, что он нам в этой «Культуре» объясняет, что такое наша перестройка…». Я бросил взгляд на статью