Поцелуй на морозе - [77]

Наше относительное превосходство наиболее очевидно, когда речь идет о цветах. Печальные московские цветочные магазины, как правило, имеющие солидные интерьеры, где в больших зеркалах отражаются жалкие букеты мятых гвоздик и фальшивая роскошь искусственных роз, агитируют (от обратного) в пользу частной инициативы лучше, чем десятки статей.

Продажу водки, как известно, ограничили, за ней надо выстаивать долгие очереди. Кроме того, она сильно вздорожала, что привело к тому, что, как я слышал, женщины не стали, вопреки предположениям, убежденными сторонницами трезвенности. Ведь мужчины пьют, правда, меньше, но денег расходуют больше: десятка за бутылку – это ощутимый урон в семейном бюджете. Вообще, это проблема острая и способная порождать раздвоение личности: многие разумом понимают, что если всё будет продолжаться, как прежде, то дело идет к биологической катастрофе, так нельзя, но душа требует… Отсюда в многоликой толпе то и дело мелькают вытаращенные и злые глаза жаждущих опохмелиться. Зато теперь исчез постоянный и мрачный мотив, сопровождавший прежние прогулки: люди, лежащие, как бревна, под плакатами и лозунгами, славящими их победный марш к коммунизму; пропало и то, и другое. Хотя и здесь есть обратная сторона: стали сильнее гнать самогон, в провинции пропал сахар (впервые, говорят, пришлось его импортировать), а золотые руки доморощенных умельцев способны использовать на пользу дела даже пылесосы. Из парфюмерных же магазинов исчезает всё пригодное для питья – прежде всего дешевый одеколон…

Так обстоит дело с запретами: недостаточно запретить, нужно дать что-то взамен. А что?

Теперь уже открыто пишут о том, что было известно всегда: Москва в плане снабжения товарами, какая бы она ни была, – воплощенный рай. Часто повторяют грустную шутку: «Проблемы снабжения мы решили без труда: привозим всё в столицу, а население развозит это по стране». В Москву приезжают буквально за всем. Сам я видел женщин, летевших с московским мясом в Куйбышев (т.е. Самару) на Волге. Откровенно пишут, что во многих регионах существует нормирование отпуска продуктов: скажем, килограмм мяса в месяц.

Пишут также о разительной диспропорции благ и привилегий, дающих избранным доступ к не заслуженному ими достатку. И что? Пока только пишут.

Пишут о последствиях цифровых производственных показателей в легкой промышленности, что дает море отечественного брака и погоню за импортом. По телевидению показали очередь за импортной обувью – с номерами, записанными на ладонях, с наемными «стояками», которым платили по десять рублей за день за то, что они держали место. Разговор шел откровенный: «Вы откуда?» – «Из Омска» – «И давно в очереди?» – «Третий день» – «А стоит ли?» – «Так ведь у нас в Омске ничего нет. А в чем я буду ходить зимой?». Наезд камеры на ноги: вдребезги разбитые летние туфли. Крупным планом ладонь, на ней № 3 250-й.

Такова ситуация. Дух уже тут и там воспаряет, но тело, цитируя поэта, «словно свинцом налитое». Содержанием жизни этой страны более полувека, т.е. со времени ликвидации нэпа, является крайняя трудность существования. Хорошо, по крайней мере, что теперь из этого не делают стыдливой тайны. В течение этого полувекового срока страна дважды пережила страшный голод: геноцид 1932/33 годов с миллионными жертвами и послевоенный, менее масштабный, но также ужасный. И было – практически у всех поколений – чувство постоянного недоедания, ненасыщения. Это закодировано в коллективной памяти, спросите у кого угодно. Теперь явный голод уже не грозит, но организация повседневной жизни всё еще требует невероятных, почти невообразимых усилий. Главная тяжесть такого существования падает прежде всего на женщин.

Чтобы изменить это, надо запустить действующий на иных принципах механизм экономики. А для этого необходима реальная активность людей, которую могли бы стимулировать рыночные перемены к лучшему.

Как этого добиться? Я не экономист. Меня мало интересуют рассуждения о возможности (или нет) реформирования этой системы, поскольку мой конкретный опыт тривиально приземлен: у меня все время стоят перед глазами московские очереди, женщина из Омска и мясо, самолетом вывозимое в Самару. И я убежден, что по всем божеским и людским установлениям триста миллионов человек имеют право жить нормально, почеловечески. А коли так, надо пробовать. Парижская «Русская мысль» цитирует слова читателя из России: «Надо очень ненавидеть эту страну и её народ, чтобы не желать успеха пятидесятилетним реформаторам, которые пришли к власти».

Я тоже так думаю.

Декабрь 1987

ВОЛНЕНИЯ, ДОРОГА И ДВЕ СВЕЧКИ

1

Самое время перейти к тем, к кому я более всего стремился вернуться – к моим московским друзьям. Некоторые из них умерли, кто-то уехал, и я успел пообщаться с ними в Кёльне, Париже, а то и вовсе в Сиднее – чистый географический сюрреализм! – но значительную часть удалось найти на месте, правда, порой с новыми адресами.

Это были, в основном, адреса писательских домов. С некоторым волнением входил я в знакомые подъезды, добродушно отмечаемый взглядом умеренно бдительных консьержек, звонил, раскрывал объятия, обнимался с друзьями Время, понятно, отразилось на них и на мне, но в основном не настолько, чтобы следовало преувеличенно лгать о нашей приличной форме. Новые люди, встреченные впервые, тоже удачно вписывались в этот тон и стиль. Обычно мы сразу направлялись на кухню, а московским кухням давно уже отдано мое сердце. О, вы, мои университеты, где я получал уроки подлинного русского языка! Как вас нужно ценить, я понял сразу, а когда вас потерял, как не хватало мне вашего тепла! Почему-то всегда считалось (эх, интеллигенты, интеллигенты…), что на кухне можно говорить свободнее. Они, как правило, бывают чуть больше наших. Угощение может быть самое скромное, основной смак составляет разговор. Здесь хотели знать всё о Польше (дежурный вопрос в самом начале – с грустной убежденностью и робкой надеждой: «Вы очень нас не любите?») и в ответ открывали мне такие русские судьбы и дела, от которых перехватывало дыхание. Так я постигал истинную шкалу ценностей, какую не мог усвоить ни из каких учебников, учился пониманию фона, глубины, нюансов, полутонов. Мне рассказывали о тихих героях литературы или писательской организации, не имевших известности за пределами своей среды, о негодяях с человеческими инстинктами и вторыми лицами, излучавшими сердечность и заботливость; о людях больших достоинств, которые некогда не выдержали и до конца жизни сгибались под бременем своей слабости, выразившейся в словах или молчании…