Поцелуй меня в Нью-Йорке - [44]

И я не могу заплакать перед Шарлоттой.

Поэтому я наклоняюсь и целую Мистейк в макушку. Я прижимаю к себе щенка, пока комок в моем горле не становится меньше и у меня не получается набрать в легкие хоть немного воздуха.

– Рак.

Вот и все, что я говорю Шарлотте, полагая, что одно это слово заменяет собой все подробности, которые я не готов ей сообщить о химиотерапии и том, что она сделала с моей мамой; о самом страшном времени между тем днем, когда врач сказал, что больше ничего нельзя сделать, и тем днем, когда мама умерла; о том, как ужасно все было в самом конце…

– Мне так жаль, – говорит Шарлотта. Эти три слова – все, что обычно могут сказать люди.

– Вот почему я был таким упрямым в аэропорту. Мне так не хотелось идти домой, что я убедил себя, что встретить ее там – отличная идея. Что она не откажется провести со мной этот особенный вечер так, как я запланировал.

Я готов поспорить, что она даже не вспомнила, насколько тяжелым для меня было все это время. Вот так она обо мне заботилась.

Но я не говорю этого Шарлотте, потому что мы уже достаточно на сегодня наговорились о бывших.

– Но, возможно, твоя семья нуждается в тебе сегодня, – говорит Шарлотта, беря меня за руку.

Я не могу сдержать усмешку:

– Да нет, они в порядке. Моя тетя Карла, можно сказать, оккупировала нашу кухню с раннего утра. В доме Монтелеоне сегодня пиршество.

– Звучит не так уж и плохо: родные люди, которые собрались вместе, чтобы поддержать друг друга.

– Да это все какая-то проклятая шутка!

Боль в моем сердце накрывает меня с головой только после того, как я слышу ее в своем голосе. Эта фраза – словно мятежная мысль, выскользнувшая из моего рта в огромный мир и заставившая меня ощутить боль в груди и жжение в глазах. Мистейк скулит и, встав передним лапками мне на колени, виляет хвостом, пытаясь меня успокоить.

Я бормочу извинения одновременно и ей, и Шарлотте. Я просто не понимаю, как они могут, как всегда, собираться все вместе на праздник, словно это обычное Рождество. Но это необычное Рождество, и я не собираюсь притворяться, что это не так. Без мамы Рождество не Рождество. И никогда уже им не будет.

Шарлотта ничего не говорит, и мы просто сидим на снегу, держась за руки. Я прижимаю к себе Мистейк и стараюсь дышать как можно глубже, чтобы не сорваться. Я не плакал с тех пор, как мамы не стало. И не знаю почему, но я не хочу этого делать. Как будто я не могу себе этого позволить.

Шарлотта снова сжимает мою руку:

– Тебе нужна твоя семья. А ты нужен ей. Хочешь, я пойду с тобой? Ты, заявившийся домой с практически незнакомой англичанкой, станешь отличным поводом для разговоров на следующее Рождество.

Я тоже сжимаю руку Шарлотты.

– Ты серьезно?

– Почему бы и нет? Если ты приведешь с собой гостью, всеобщее внимание будет направлено на меня, и никто даже не станет спрашивать тебя, почему ты вообще вернулся домой. Но сначала мне нужно у тебя кое-что уточнить.

– Что именно?

– Какой тип англичанки ты сегодня хочешь привести домой? Меня настоящую… или – ради прикола – мне придется говорить, как персонажи из «Аббатства Даунтон»?

– На самом деле я не вижу большой разницы.

Шарлотта делает вид, что оскорблена до глубины души:

– Ах ты, нахал!

И в этот момент нас обоих ослепляет прожектор, ударивший светом прямо в лицо. Мы отпускаем руки друг друга, чтобы защитить глаза.

– Какого…

– Стоять! Полиция!

Ну да! Я совсем забыл о нашем вторжении в парк.

Глава 9. Шарлотта

23:30

Мне приходится прикрывать глаза от света фонарика полицейского, который в темноте парка больше похож на прожектор.

Меня арестуют! Боже мой! Боже мой! Меня арестуют и депортируют, и я больше никогда не смогу вернуться в Нью-Йорк… Даже если все-таки я захочу учиться в Колумбийском университете, меня не пропустят на таможенном контроле! Я протяну какому-нибудь мужчине с усами – понятия не имею, почему именно с усами – свой паспорт, а он проверит мое имя по компьютеру, а затем посмотрит на меня и скажет:

– Постой-ка, милая… Разве не тебя арестовали за катание на ледянке в Центральном парке?

И тогда мой левый глаз начнет дергаться, потому что он всегда дергается, когда я собираюсь соврать… Я попытаюсь ответить полицейскому «нет», но он остановит меня, покачав головой. Он вернет мне мой паспорт, а затем откуда ни возьмись у меня за спиной обнаружатся два огромных парня.

– Мисс, пожалуйста, пройдемте с нами.

Даже прежде чем я пойму, что происходит, я буду сидеть в самолете, направляясь домой. И конечно же они забудут выслать мой багаж!

Я слышу, как недовольно лает Мистейк, бешено извиваясь в руках Энтони, который пытается хоть как-то успокоить собачку. Затем раздается звук хруста обледеневшей травы под чьими-то ботинками, и я начинаю убеждать себя в том, что проникновение в Центральный парк не самое страшное преступление на свете, так ведь? Я же не пропущу свой полет домой, застряв в тюремной камере? И за такое на самом деле не депортируют, не так ли?

– Только не это, только не это, только не это, – бормочу я, и Энтони снова берет меня за руку, сжимая мою ладонь своей.

Я наконец осмеливаюсь открыть глаза и вижу, что Энтони смотрит прямо на меня. Он ни капли не волнуется. Точнее, он выглядит абсолютно спокойным, словно то, что происходит с нами, полнейшая ерунда. Энтони отдает мне Мистейк, а затем подходит к полицейскому с поднятыми вверх руками. Но не так, словно он сдается, а так, как будто уверяет его: «