Поцелуй льва - [40]

После освобождения махорка стала и модой и необходимостью, потому что из-за нехватки сигарет и папиросной бумаги курцы не имели выбора. Это же касается и туалетов. Когда была буржуазия, их чистили. Делали это люди, вынужденные заниматься этой недостойной работой, чтобы выжить. Теперь не было высоких и низких классов. Все мы были равны ― трудящиеся. Все мы были членами одного класса ― пролетариатом. Такая грязная работа была ниже нашей чести.

Наконец, около десяти вечера, поезд прибыл в Комарно. Приятно было вдохнуть свежий воздух. Согласно инструктажа, мы подождали 15 минут возле станции, пока не разошлись все пассажиры и станционный смотритель погасил свет и ушёл домой.

Тогда мы грунтовой дорогой, которая простилалась на восток от станции, направились в сторону Комарно. Днём она, наверно, была в грязи, но теперь подмёрзла. Её запятнали заплаты снега, которые казались синеватыми при свете восходящей Луны. Мы шли молча в плену предчувствий, смешанных с волнением и моментами страха перед неизвестным. Время от времени мы переглядывались, словно чтобы уверить один другого, что мы на правильном пути.

― Смотри! ― вдруг крикнул Богдан. ― Видишь?

Из-за поворота появилось какое-то серое пятно. Оно приближалось. Вскоре мы увидели, что это телега. Поравнявшись с нами, она остановилась.

― Куда это вы так поздно? ― услышали мы голос ездового, который оказался бородатым старым мужчиной с длинными густыми усами, в традиционной меховой шапке, натянутой на глаза.

― Может вы домой едете…― он на мгновение замолчал и в глазах его сверкнули какие-то огоньки, ― на Пасху?

― На Великодень, ― громко ответили мы с Богданом.

― Быстро в телегу, ― велел он. ― Ложитесь ниц! Молчать! Не вставать! Понятно?

Мы легли. Не успели мы обдумать нашу ситуацию, как на нас набросили покрывало, а сверху, что-то, вроде мешков с соломой.

Телега развернулась и поехала туда, откуда прибыла, вскоре повернула влево, некоторое время ехала прямо, направо, а потом я потерял ориентацию. Не знаю, как чувствовал себя Богдан, потому что ездовой постоянно приказывал нам молчать, хотя голос его звучал каждый раз иначе. Я начал побаиваться, что нас поймали в ловушку. Периодически у меня возникало желание выпрыгнуть из телеги, но каждый раз я отбрасывал эту мысль ― возница мог иметь оружие.

Через некоторое время я уже не мог оценить, долго ли мы едем, потому что в таких условиях время бежит или очень быстро, или очень медленно ― телега выехала на ухабистую дорогу. Иной раз мне казалось, что нас вместе с поклажей вытрясет из телеги.

Наконец остановка. Мы услыхали шёпот, а потом скрежетание, словно отворяли тяжёлые ворота. Телега ещё немного проехала, остановилась, ворота за нами закрыли.

Мы не знали что ожидать. Коней выпрягли и увели. Потом голос, который не принадлежал ездовому, повелел нам сойти с телеги.

Мы очутились в темноте, наверно, в какой-то конюшне, потому что пахло навозом и сеном. Вскоре послышался скрип дверей ― вошёл человек с керосиновой лампой. Подойдя, он поднял лампу и осветил на нас. На лицо его был натянут капюшон. Мы видели только его глаза, которые осматривали нас. В этих глазах светилась необычная сила ― угрожающая и одновременно успокаивающая.

― Слава Украине! ― сказал он, не отрывая от нас взгляда. Это было официальное приветствие нашей Организации.

― Слава Вождю! ― ответили мы. Таким был официальный ответ. Я хорошо знал это приветствие, потому что некоторое время был в Организации стажёром. Я входил в «звено» из трёх человек ― Богдан, я, и третий, которого я не знал, ― с ним, по причине конспирации, поддерживал контакт только Богдан. Два месяца у меня был испытательный срок, выполняя различные полутайные задания, в частности узнавал расположение отдельных воинских отрядов, малоизвестных проулков в центре города и подземных каналов, которых не было на карте. К этому времени я уже доказал, что могу честно выполнять возложенные на меня обязанности.

Теперь человек в капюшоне должен был привести меня к присяге и принять в полноправные члены Организации.

В правой руке он держал тризуб. Наши «освободители» боялись его, потому что он символизировал нашу независимость. Показывать его или даже говорить о нем было преступлением серьёзнее, чем умышленное убийство. Для нас это был символ свободы. Они забрали у нас всё ― нашу землю, нашу историю, нашу культуру, нашу церковь, даже наш язык. Они хотели вынудить нас доносить один на другого. Единственное что у нас осталось, ― это тризуб, они не могли его забрать, ведь этот символ был вырезан в наших душах.

Я был готов дать на нём присягу.

Подняв тризуб, человек в капюшоне начал торжественно читать преамбулу к Десяти Заповедям Организации.

«Я, Дух Извечной Стихии, Причина и Цель твоей жизни, повелеваю тебе отдать твою жизнь на алтарь свободы твоей Нации, без которой ты будешь проклятым и навеки останешься рабом. Я вверяю тебе Десять Заповедей, которые ты поклянёшься беспрекословно выполнять».

В тусклом оранжевом свете лампы, за пределами которого лежала густая темнота, это были не просто человеческие слова ― казалось, ко мне на самом деле обращается Дух. Я ощущал это каждой фиброй своей души.