Поцелуй богов - [94]

— Я высажу вас здесь. — Хеймд остановил машину. — Будет быстрее, если вы пройдете пешком.

Джон свернул в людные улочки Сохо. Стоял теплый вечер; посетители кафе и магазинчиков предвкушали предстоящую ночь. Около театра толпа сделалась плотнее, и Джону пришлось проталкиваться сквозь вязкость разгоряченных тел, ощущая в доносившемся дыхании отголоски позднего ленча.

Театр был маленьким и не приспособленным к толпам и успеху. Перед входом стояли барьеры, оставлявшие лишь узкий мостик, своеобразный прогон сквозь строй. Джон показал билет и преодолел последние двадцать футов между угрюмыми людьми; их пустые, овощеобразные лица выражали ненавязчивое раздражение по поводу его анонимности: уж если стоять в таком неудобном месте, так не тратить время и увидеть какую-нибудь знаменитость. Фаланги фотографов что-то крикнули и из любезности пыхнули в лицо вспышками.

Маленькое фойе было забито профессионалами премьер: критиками, театральными импресарио, телекомментаторами, визажистами, журналистами-искусствоведами и сбившимися в одну кучку пэрами с их восстановленными Национальным трестом женами. Все они выглядели оживленно скучающими и принадлежали к тем, кто внутри, в отличие от шумящих-галдящих тех, кто снаружи, с той же легкостью, как свои по-дорогому мятые пиджаки. Оливер стоял в самом углу и хлопал по плечу таращившегося сквозь очки мужчину, а рядом Скай вздувалась каждым изгибом своего вспузырившегося постсозревшего тела.

Она помахала рукой и подошла к Джону:

— Привет, дорогой, — и неопрятно чмокнула в обе щеки. — Вот уж не думала встретить тебя здесь.

— Это еще почему?

— Слышала, вы с Ли расплевались.

— Кто тебе такое сказал?

— Господи, не помню. Я считала, что ты перешел к Айсис.

Словно по сигналу, появилась и сама Айсис:

— Джон, хай! Какая прорва народу, — и тоже поцеловала его.

— Теперь я понимаю, что меня ввели в заблуждение, — ухмыльнулась Скай.

— Что?

— Скай мне только что сообщила, что у нас с тобой роман.

— Старая песня. Я тоже слышала от кучи людей, и все уверяли, что им рассказала Скай.

— Я не говорила.

— Говорила, а потом отсасывала.

— Нет.

— Скай, милашка, ты вредная, несчастная шлюшонка, — улыбнулась Айсис. — Но если хочешь вести нечто похожее на счастливую, плодотворную жизнь, надо относиться осторожнее к тому, что входит в твою гнусную глотку и что из нее выходит.

Прозвенел звонок.

— Пошли, Джон, еще три минуты. Как раз хватит перепихнуться в мужском сортире.

Место Джона оказалось рядом с критиком из «Санди таймс», который сложил на коленях плащ, открыл блокнот на пружинке, написал: «Антигона» — и подчеркнул три раза. Потом добавил: «Ли Монтана» — и сопроводил восклицательным знаком. Зал заполнялся, публика шушукалась и устраивалась. Люди сплетались в одну коллективную антенну, становились единым принимающим ухом и глазом, объединялись в одно племя, а темнота их охраняла, позволяя распроститься с личным и превратиться в клан.

Сцена медленно осветилась, прожектора обозначили взгорье, нечто вроде могильного холма. Получилось неплохо, довольно драматично. Актеры смотрели на публику и терпеливо ждали, пока Хор, как и полагалось, выведет их на предначертанную дорогу. Хор закурил сигарету, пыхнул облаком дыма и заговорил:

— Что ж, начнем.

У Джона екнуло в груди. Нервы напряглись до предела.

— Сейчас эти персонажи представят вам трагедию об Антигоне.

Джон почувствовал на щеке холодок, словно кто-то прошмыгнул за спиной.

— Антигона — вон та худышка, что одиноко смотрит в одну точку и ничего не говорит. Она думает.

Ли, обняв колени, сидела в углу сцены. Волосы зачесаны назад, простое, классическое платье скреплено на груди брошью. По сравнению с другими персонажами, похожими на манекены из магазина готового платья, она казалась невероятно красивой и утонченно скульптурной. Существом совершенно иного рода. Костяшки ее пальцев побелели, пучок волос на затылке подрагивал. Джон почувствовал, как его глаза наполняются слезами. Все выйдет ужасно — ему не перенести.

Хор покончил со своим монологом.

Джон и раньше понимал, что все выйдет ужасно. С того самого момента, как в саду Оливера Худа в Глостершире было названо имя. Он смотрел на изгиб ее шеи и всей душой хотел спасти, не допустить того, что надвигалось, — увести со сцены, спрятать в темноте клана. В нем колыхались великие волны любви, низвергались бесшумные галечные водопады нежности. Он чувствовал, как что-то рвалось, но не рывком, словно тетива, но медленно, освобождая от напряжения. Соединявшая их сверкающая нить провисла, будто отвалило от причала судно и не осталось ощущения швартовых — катушка крутилась в воздухе, а конец уже вырвался из рук. Только что их что-то соединяло — и вот от связи не осталось и следа.

Оком клана он посмотрел на «Антигону». Пьесу играла одна Ли, остальные актеры попали на сцену случайно и рядом с ней совершенно терялись. Зал все свое внимание сосредоточил только на ней. Не мог отвести глаз. Кто бы ни говорил, существовала одна Ли. А она не тянула. Двигалась неуклюже, говорила неестественно. Нагнетая страсть, только и делала, что повышала голос, а в остальном не переставала оставаться Ли. По-другому не получалось, но зрители и не желали, чтобы получилось. Они пришли посмотреть на звезду — на Ли Монтану, а не на Антигону, какую-то там несговорчивую греческую стервозу. Хотели побыть в одном помещении с Ли Монтаной, проникнуться ее звездностью, а Ли не знала, как стать другой.