Поцелуй богов - [2]

Джон взял книгу и устроился за кассой. Ли Монтана. «Слава». Черное и белое поперек страницы. На обороте — ее лицо, большое и торжественное, абсолютно симметричное, с идеальными чертами, словно ограненное ювелиром или начертанное на пергаменте. Не из тех лиц, которые могут коситься поверх подноса или цепляться за поводья проезжающей мимо кавалькады; лицо для воспевания, для запечатления на фотопленке, для приветствия аплодисментами, лицо, место которому в середине кадра. Фокус всех зримых линий, исчезающая точка. Математически точное, совершенное. Только так и не меньше.

Ли Монтана. Две колонки знаменитейшего и серьезнейшего американского романиста, который специально объявился из своего двадцатилетнего широко обсуждавшегося и всячески обсосанного небытия, чтобы воспеть это лицо.

«Ли Монтана. Не помню дня, когда я впервые увидел ее лицо. Но зато потом забыл о том времени, когда его не знал. Не припомню, когда его резец впервые притронулся к моему вожделению и обожанию…»

Боже, уж лучше ты бы оставался в своем небытии.

И дальше все в том же духе. Старый, похотливый еврейский писатель-пердун. «Новая троянская Елена, Мэрилин постмодернистских времен, знаменитейшая женщина, звезда в жизни, звезда еще до жизни. Ее мать — известная телевизионная комедийная актриса конца сороковых, ненадолго вышла замуж за не менее известного дирижера. Будучи беременной Ли, яркая спутница Рэнча Монтаны бешено фотографировалась откровенно обнаженной. Из знаменитого дитя Ли превратилась в знаменитого американского подростка: первый золотой диск заработала в девять лет, в десять снималась в большом кино, в девятнадцать получила „Оскара“ за фильм „Тайный стыд“.

Потом наступили бунтарские годы: знаменитый разрыв с родителями, скандальный разворот в „Плейбое“, помолвка с сыном латиноамериканского диктатора, нашумевшая фотография с человеком не лучшей репутации, несостоявшаяся свадьба и последовавший за этим событием дипломатический скандал. Знаменитые музыкальные туры: она пела без фонограммы большему числу людей, чем кто-либо другой, и продала огромное количество записей. Но самую большую известность приобрела как эталон сексуальности».

Джон задержал взгляд на одной из фотографий: Ли лежала на животе на огромной кровати. Все вокруг высветлило солнце, а на ягодице темнела родинка — круглая родинка, знаменитая маленькая родинка. Пару часов назад он видел ее собственными глазами. Гладил ладонью и запомнил, какая бархатистая на ощупь эта маленькая шероховатая штучка — очень личная и сокровенная. И вот теперь здесь — он тронул страницу — гладкая и прохладная, вбирает тепло пальца, и тот оставляет на глянце пятно.

Джон подумал о двух вещах сразу. Вернее, об одной подумал, а другую почувствовал. Подумал, что скорее всего произошло самое яркое и запоминающееся событие в его жизни и ничто из того, чего он достиг, не могло сравниться по значимости с возможностью перепихнуться с Ли Монтаной. И от этого на него накатила огромная волна депрессии. Как если бы он не представлял, что следовало чувствовать по поводу прошедшей ночи, как если бы его мозг ждал знака, но, оценив событие и его последствия, взвесив все «за» и «против», пришел к выводу, что нужно наречь его печальным. Он мог бы вполне возвести его в ранг потрясающего — трахаться с самой знаменитой женщиной в мире, будто с какой-нибудь сучонкой! — вволю порадоваться и отвести душу в безудержном хвастовстве, но в его натуре было вить покров страдания и разочарования из самого мало располагающего к тому материала.

Джон взглянул на спящую Ли и взял бутылочку замазки. Тщательно обмакнул в краске заскорузлую общественную кисточку, удалил с фотографии родинку и подул на страницу. Матовый, тусклый состав лег на глянцевую задницу.

Он захлопнул книгу и швырнул ее на стопку. Потом подошел к поэтическому разделу — четырем тощим полкам; их теснили справочники, энциклопедии и пухлые словари. Жирные кладези фактов, привлекающие внимание крикливым ранжиром униформы: от африканского муравьеда до зиготы. Жалкие, убогие поэты ютились в бледненьких, плохо оформленных обложках. Некрасноречивые, фальшиво скромные. Он потянул знакомый корешок, который словно бы смущался от того, что был накрепко зажат между Купером[1] и Дей-Льюисом[2]. Джон Дарт. «Камень-неудачник».

На кремовом супере небольшая потертость, углы листов перепачканы от частого прикосновения пальца — авторского пальца. Он пролистал тридцать две страницы. Двадцать восемь стихотворений, сто четыре строфы, триста рифм, двадцать шесть полурифм, пятьдесят аналогий, двадцать семь сравнений, пятьдесят две метафоры, закат, восемнадцать пейзажей, пять кроватей, одно мангровое дерево, четыре тысячи слов, два содомита, шесть актов и один бубон отняли четыре года жизни, при том что с момента публикации прошло два года. Продано девяносто восемь экземпляров. Его издатель, в распоряжении которого еще имелось пять сотен томиков, тихо радовался хорошим рецензиям: «Вполне свежий голос» («Поэтическое обозрение»); «Напористый, но в то же время ищущий стиль» («Литературное обозрение»); «Тонкий слух» («Йоркшир пост»). Не считая Ли Монтаны, сборник стал делом всей его жизни. Упади в сей момент на его голову полки с фолиантами по альтернативным методам самолечения, самопознанию женщин и сравнительным исследованиям религий, он — единственное, что останется от его напористой и вместе с тем ищущей жизни.