Поцелуй богов - [10]

У пенициллиново-зеленой двери стоял прикованный к лавке велосипед Дороти. Черт! Они уже здесь. И Петра, и Клив, и все остальные. Пакет оттягивал руку. Джон рассчитывал прийти первым, чтобы незаметно положить его Шону за стойку. Иначе как объяснить импульсивную покупку темно-красного бархатного пиджака за тысячу фунтов? Проходил мимо отделения «Оксфама»[7], и надо же, вдова миллионера только что принесла подарки на его девятнадцатилетие. Я взял вот это за пятерку. Нет, не пройдет.

Джон открыл пакет и развернул упаковочную бумагу. Бархат на ощупь показался мягким и плотным. Мягким и плотным — он поискал сравнение — как я сам. О чем он только думал? Бархатный пиджак! Куда он наденет пиджак из ярко-красного бархата?

— Ты ведь поэт, — сказала Ли, снимая его с вешалки. — Ну-ка, примерь.

— Нет, — возразил Джон, весь в агонии стыда и смущения.

— Господи, ради меня, — попросила Ли.

И он послушался, посмотрел на себя в зеркало, а она стояла сзади, разглаживала спину, одергивала полу, а потом положила подбородок ему на плечо и профессионально улыбнулась. Отражение получилось потрясающим, как стильная фотография в пристойном магазине, как снимок, который обнаруживаешь на тонкой вклейке в биографию в твердом переплете. Они очень друг другу подходили — блондинка и брюнет. Но самый главный шок вызывал он сам — Джон, улыбавшийся широкой непосредственной улыбкой, Джон, который никогда не улыбался ни перед зеркалами, ни перед фотоаппаратами, но светящийся улыбкой теперь, с завитками волос на кларетовом воротнике и с красивой девчонкой, которая положила подбородок ему на плечо и расплылась в уверенной улыбке — мол, сцапала кисонька птичку. Ли охватила ладонями его щеки и поцеловала в губы — язык слегка проник в его рот. Это был их первый поцелуй в этот день. Джон рассудил, что у них сложились не поцелуйные отношения, что секс, как было принято у знаменитых звезд, не требовал подготовки.

— Ты очень симпатичный, — проговорила она. — Твой костюм для творчества, костюм для ухаживаний.

Джон запихнул пиджак в пакет, помедлил и со вздохом затолкал его в урну для мусора. Это был не он, не настоящий. Эта жизнь — не его жизнь. Надо быть честным: не его путь.

Затем пнул входную дверь, и паб раскрыл ему навстречу объятия. Яркий смешанный свет, неприятный прогорклый запах пропитанных пивом салфеток и мокрых пепельниц; шум футбольного матча по телику и мелодии «Куин» из проигрывателя; дурацкие выкрики за стойкой и чавканье соковыжималки; коричневые, как дерьмо, столы и стулья; банкетки, похожие на коровьи лепешки целого стада; на стенах неказистые псевдоирландские поделки — метательные палки, лопаты для торфяника, зеленоглазые девчушки и краснощекие с кабаньими глазами мальцы, сжимающие в костлявых пальцах водянистый портер; ковер в крошках и пятнах протухшего масла — все это вопило: «Привет! Добро пожаловать домой!»

— Кто это к нам явился?

Петра, Дороти и Клив сидели в своем обычном углу. А рядом — живущие на пособие по безработице сценические художники Дом и Пит, Джилберт и Джордж в одинаковых школьных костюмах и с сальными, по-военному коротко остриженными волосами.

— Хо! Заблудший трубадур возвратился! — радостно завопил Клив. — Где, черт возьми, ты шатался в сей безумный понедельник?

— Извини, сломался. Чувствовал себя в самом деле отвратно.

— Ну ладно, проехали. Если честно, она едва ли заметила. Все было на редкость спокойно. Что будешь пить? Моя очередь заказывать.

— Пинту пива. Спасибо.

Клив отвалил к стойке, а Джон опустился на стул рядом с Петрой и ждал, какова будет ее реакция. Он всегда выбирал реплики сообразно ее настроению, словно подстраивался к раскачивающемуся богомолу. Петра повернулась к нему.

— Ну, здравствуй, любовничек. Куда запропастился? — Голос прозвучал по-детски плаксиво. — Я по тебе соскучилась. — Она крепко поцеловала его в губы.

Петра всегда целовалась именно так, словно Джона только что выловили из Темзы: губы широко раскрыты, зубы крепко сжаты, холодный, плоский, большой язык, как выдохшаяся камбала, целиком у него во рту. Она оторвалась от него, осушила свой стакан и ущипнула за ляжку.

— Хорошо провел время? — промурлыкала Дороти. Она считала себя лучшей половиной Петры, ее защитницей, верным плечом. Ради нее она играла плохого полицейского, в то время как Петра была хорошим. Или наоборот. Так она понимала сестринство и феминизм: защищать подружку со спины — бить по мячу, пока она милуется.

— Да вроде того — сначала прогулялся, а потом зашел в Гейт.

— И как там Швиттерс? — встрял Дом.

— Э-э…

— Поберегись! — Клив вернулся с пивом и шлепнул стаканы на скользкий стол.

— Забрался под стол и лаял, как собака?

— Кто? Коннор Макинтош? Надо же! Не знал, — удивился Клив.

— Не Макинтош, Курт Швиттерс, — разом поправили его Дом и Пит.

— А кто такой этот Курт хренов Швиттерс? Я думал, она крутила с Конном Макинтошем.

— Открутилась, — объяснила Дороти. — «Гардиан» писала, что она его спровадила.

— Наверное, так и есть. У него совершенно собачьи яйца.

— У Коннора Макинтоша? — Клив округлил глаза.

— Нет, глупышка, у Курта Швиттерса.

— Объясните, ради Бога, кто этот долбаный Швиттерс. Мне казалось, мы говорим о Ли Монтане.