Побратимы - [135]

Двенадцать. Выглянуло солнце. Стихла перепалка и на Яман-Таше. Только дымом да гарью тянет оттуда — это немцы жгут шалаши.

Тринадцать. Солнечно. Спокойно.

— Утихомирилась наша балка, — докладывает Подскребов. — Детвора дремлет на солнышке. Скот загнали в верховье.

Андрей умолкает. Взгляд его карих глаз становится задумчивым.

— Несу одного мальчонку через речку, — рассказывает, — а он обхватил ручонками шею и дышит в ухо. «Ты чей?» — спрашивает. «Папкин и мамкин», — отвечаю ему. — «Да нет, — опять слышу под ухом, — чей ты папка?» — «А ты чей?» — «Папкин, — отвечает. — Он на фронте. Бьет фашистов. Веришь?». Отвечаю ему полным доверием, и парень пускается в откровения. «Знаешь, как мой папка бьет их? По- партизански. Понял?». Перенес его через воду, пытаюсь поставить под каменную глыбу, а он прилип, не оторвать от шеи. Сколько досталось им, бедолагам! — с грустью вздыхает севастопольский комиссар. — Сколько страху принимают!

Слушаю и чувствую, как теплеет на сердце. Лет десять тому назад слушал я Подскребова в Керчи. С трибуны собрания партийного актива он говорил о людях труда, героях пятилетки. Говорил, как человек дела, долга, идеи. Сейчас сердце большевика Подскребова отдано трем тысячам детей, матерей, стариков. Полностью отдано. Без остатка. Как верно сказано: человек начинается там, где появляется забота о людях, самоотверженное служение людям.

— Как подумаю, что все эти ребячьи жизни висят на волоске, — продолжает Подскребов, — становится не по себе. Ведь стоит вражескому отряду наткнуться на нас — и все пропало.

— Отряд, говоришь? Лазутчика достаточно. Или дезертира из нашего табора.

— Разрешите идти? — говорит Андрей уже чисто военным языком. — Пойду стеречь.

Он спускается метров на десять вниз, но тут же карабкается вновь к нам.

— Николай Дмитриевич! О раненых хочу сообщить. Часть их балку покинула. Комиссар Егоров, Клемпарский, Ваднев, Шаров, Мазурец… Человек двадцать пять — тридцать, если с санитарами считать. С ними Иван Щербина, двое словаков, ординарцы, медсестры. Сперва пытались на лошадях двигаться, но не вышло: падают на склонах. Ноги-то израненные. Санитары бросили коней и понесли раненых на руках, на плечах…

Как знать: может, они пошли навстречу спасению? А может, в пути скорее наткнутся на карателей. Где они сейчас?

Впоследствии выяснилось: путь группы Егорова оказался трудным, но спасительным. Призвав весь партизанский опыт, острый взгляд, тонкий слух, тихий шаг, они пересекли бурминский хребет с натоптанной дорогой, оставили овраг Дорт-Леме, склоны горы Казани и достигли крутых склонов, что высятся над речкой Зуйкой вблизи села Тау-Кипчак. Здесь остановились. Силы у санитаров иссякли. А место для укрытия было хорошее: кусты дубняка с сухими листьями, на них — пушистый снег.

Легли под кусты. Передышка.

В лесу стрельба, крики немцев и румын. Низко-низко летают самолеты. Кругом враги. От столкновения, от гибели — на волоске.

— Куда подадимся? — почти шепотом справляется Щербина. Он лежит на снегу. Шапка под головой. Ворот широко распахнут.

Ваднев поднимается на локте:

— Товарищи! Забазируйте меня на этом склоне, развяжете себе руки. Решено?

— Знаешь что, Алексей, — резко обрывает его Щербина. — Чтоб мы, здоровые, бросили?.. Да ты что? Слушать не хочу.

А все-таки выслушали. И решили поступить так, как советует Ваднев. На склоне выбрали просторное углубление, очистили его от камней, вымостили ветками дубняка и залегли там, а сверху накрылись пластами спресованных смерзшихся палых листьев.

А на тех, кто остался в балке, надвигалась беда, вписавшаяся в партизанскую историю под названием Васильковской трагедии.

В тринадцать тридцать наша стоянка была обнаружена.

Вот с запада появляется звено самолетов… за ним другое… третье… Они летят низконизко, и балка наполняется ревом моторов. В самом центре лагеря гремят взрывы — один, другой… множество… Раздаются душераздирающие крики детей, вопли женщин. А бомбардировщики делают новый заход — и опять взрывы, опять вопли… крики…

Первую эскадрилью сменяет вторая, потом налетает третья… четвертая… пятая…

Смертельный страх гонит людей из балки, а немецкие хищники кружат стаей над ними и, поливая свинцом, устилают землю трупами.

Дым застилает глаза. Дышать все труднее.

— Горит! Лес горит! — кричит кто-то. Голос заглушает стрельба с самолетов. Пули свистят, щелкают о камни.

А вот и самое страшное: на высоте «700» появились каратели, они наступают на Васильковскую.

— Филипп Степанович! — обращаюсь к комбригу Соловью. — Бери два отряда — 21-й и 3-й. Перебеги на ту сторону. Стань заслоном. А мы ударим с флангов. Беги!

Партизаны стремительно скатываются вниз. Вот они уже у подножья высоты «700», вот поднимаются навстречу стреляющим немцам. Кажется, сошлись. Частый перестук наших автоматов почти на середине склона. Молодцы, партизаны! Успели.

Вызываем на КП комиссара Грабовецкого, нового командира 21-го отряда — Афанасия Лобанова. В следующую минуту Грабовецкий с группой бежит к Бурульче — оттуда в обход правого фланга противника; другая группа, во главе с Лобановым, бьет по фашистам с левого фланга.