Побочный эффект - [6]

— Именно для того, чтобы вести себя так, как сегодня, мне и нужна пересадка, — отозвался он и сел.

— Сколько можно повторять одно и то же! Пойми, у тебя неважное сердце, но, слава богу, не настолько уж оно и плохое. Если ты будешь смотреть на жизнь легко, избегать волнений и стрессов, жить по календарю, а не по секундомеру…

— Об этом забудь, — перебил его Манчини. — Если жить так, как советуешь ты, по-моему, лучше вообще не жить. Господи, Эйб, пора бы уж тебе понять, что я умею черпать только полной мерой. Мне нужно новое сердце, да поскорее.

— И где же ты предполагаешь достать это новое сердце? — вдруг вышел из себя Зимински, с силой ударив стаканом о стол. — В подвальном этаже «Мэйси»? — Носовым платком он вытер пролитое на стол виски. — Или ты хочешь, чтобы я дал тебе свое?

— Кончай, Эйб, я говорю серьезно.

— И я тоже. Ты, наверное, совсем спятил, Фрэнк. Пойми, пересадка сердца — дело куда более сложное, чем, например, пересадка почки. Если происходит отторжение почки, удовольствие, конечно, небольшое, но это еще не конец света. Ты снова садишься на диализ и ждешь очередного донора. Но если отторгается сердце — это все. Занавес.

Манчини тряхнул кубиком льда в стакане.

— А почему ты решил, что меня ждет отторжение?

— Потому что, во-первых, — ответил Зимински, — если почку можно хранить вне человеческого тела, то сердце нельзя. Его приходится пересаживать непосредственно от донора реципиенту. Во-вторых, подготовка реципиента к трансплантации включает обработку организма иммунодепрессантами до и после пересадки, а цель этой обработки — сделать иммуноотвечающую систему реципиента максимально толерантной к антигенам донора, так как полная тканевая совместимость возможна только у однояйцевых близнецов. Но вот тогда-то и приходит настоящая беда, ибо, если иммунный ответ подавлен, человек подвержен любой инфекции. Черт подери, я видел сидящих на иммунодепрессантах людей, у которых все лицо было изъедено язвами, как при герпесе.

— Тот, к кому я собираюсь обратиться, не применяет иммунодепрессантов, — объявил Манчини. — Ему они не нужны. Он пересаживает абсолютно совместимое сердце или какой-нибудь другой орган.

— Понятно, — мягко отозвался Зимински, с трудом удерживаясь от улыбки. — А позволь узнать, как зовут этого волшебника?

— Его фамилия Снэйт.

— Уолтер Снэйт? — Зимински едва удержал крик. — О котором было столько разговоров несколько лет назад?

Манчини кивнул.

— И ты хочешь, чтобы я поговорил о тебе с Уолтером Снэйтом? Попросил сделать пересадку сердца? Правильно я тебя понимаю?

— А что тут такого? — Манчини угрюмо посмотрел на него. — Макс Спигел получил у Снэйта новое сердце и отлично себя чувствует. Похоже, что его последняя картина принесет невиданный доход, — добавил он, словно это обстоятельство тоже было заслугой Снэйта как хирурга. — И завершил он ее досрочно, и из бюджета не вышел!

Зимински стукнул себя по голове, как делают, когда хотят пустить вдруг остановившиеся часы.

— Но, Фрэнк, — не веря услышанному, заметил он, — ведь это из-за твоих людей Снэйт лишился средств для исследований!

— Первой о нем заговорила «Вашингтон пост», — возразил Манчини, — а это не моя газета. По крайней мере пока…

— Статья в «Вашингтон пост» была разумной и объективной, а твои люди переиначили ее так, что получился скандал. Господи, Фрэнк, некоторые из твоих газет даже поместили карикатуру, где Снэйт был изображен Франкенштейном!

Но Манчини лишь отмахнулся.

— Зато сейчас Снэйт в полном порядке, — сказал он, вынимая сигару из серебряного портсигара, на котором были изображены летящие гуси. — У него две шикарные клиники: одна в Майами, а другая на Багамских островах. И деньги есть: он вложил их в недвижимость, в микропроцессоры — всего не перечислишь. — Манчини сорвал с сигары обертку, скомкал ее и щелчком отправил в камин. — Господи, да мы этому сукину сыну, если на то пошло, одолжение сделали!

— Одолжение? — возмутился Зимински. — Сделай ты подобное одолжение Дженнеру, Пастору или Листеру, в медицине по-прежнему царило бы средневековье!

Манчини чиркнул спичкой и принялся раскуривать сигару.

— Мы только сообщили, что большинству не по душе то, чем Снэйт занимался. Разве не долг прессы быть объективной?

— А чем он занимался?

— Чем-то, имеющим отношение… — Манчини как-то неопределенно взмахнул рукой, — …не помню точно, но чем-то, имеющим отношение к «пробирочным» детям… — Он помолчал, затянувшись сигарой, первой, которую позволил себе после инфаркта. — Да какое это имеет значение? — добавил он, гася спичку. — Мы, по-моему, обсуждаем, как договориться об операции, а не играем в вопросы и ответы.

— Значит, ты не знаешь?

— Предположим, не знаю, — рассердился Манчини. — Откуда мне знать, черт побери? Я издатель, а не врач.

— Тогда я объясню тебе, — твердо сказал Зимински, стремясь использовать представившуюся возможность, о которой он и мечтать не смел: ткнуть Манчини мордой в то, что принадлежавшие ему газеты, теле- и радиостанции натворили со Снэйтом. — Когда Снэйт был еще просто хирургом в больнице имени Дентона Кули, у него возникла одна идея, и, как все великие идеи, она была, в сущности, удивительно проста. Зная, что абсолютная тканевая совместимость возможна только когда делают пересадку однояйцевым близнецам, Снэйт сообразил, что, если вынуть ядро из человеческого яйца и заменить его клеточным ядром из организма, допустим, человека с больным сердцем, в конечном итоге появится генетическая модель, чье сердце можно пересадить тому человеку, который его, так сказать, сам себе взрастил.