Побежденный - [77]

Ганс изменил позу с предельной осторожностью, чтобы не разбудить ее.

Есть люди, которые всю жизнь проводят в кабинетах, мечтают о путешествиях, рекламу которых видят в витринах агентства. А он сразу же после школы познал холодное величие русской зимы, долгий зевок природы. То было путешествие из разряда неведомых Бедекеру[69]. Потом Италия. Ночи на холодных полах монастырей, колокольни храмов, возведенных наряженными в бархат дворянами как предоплата путешествия на небо, служили ориентирами для артиллерии. Теперь ему страстно хочется иметь кабинет, иметь время для размышлений. Не нужно лгать себе. Размышления должны стать привычкой; привычка должна иметь начало. Он ни разу в жизни глубоко не задумывался и теперь не знает, с чего начинать. Все, что приходило ему в голову, было стереотипным, однако, может, осознать это — уже достижение. Что мог тот profondo[70] рокотать той женщине? Что за пылкую поэзию способен создавать мужчина в подобные минуты, дабы этот раз казался непохожим на все другие?

— Тебе придется завтракать где-нибудь в другом месте. Я сплю до полудня.

Тереза проснулась, и едва она открыла глаза, иллюзия семейного гнездышка улетучилась.

— Я обхожусь без завтрака, — ответил Ганс, избегая ее взгляда. Настроение у него испортилось.

— Уже светло.

— То есть я получил свое на двадцать тысяч лир. Тереза скривила гримасу.

— Тебя легко ублажить.

— Как это понять? Что случилось?

— Что случилось? Ничего. Ты заснул.

Странно, как он не вспомнил этого. Потом Ганса охватила тревога, поскольку случившееся бросало тень на его мужские способности.

— Ну так радуйся.

— Радуюсь. Я хорошо выспалась, мне это было очень нужно. До свиданья.

— Оплаченный выходной, — сказал Ганс, не двигаясь.

Тереза с минуту притворялась спящей, но безмятежности в выражении ее лица не было.

— Раз я был не особенно требователен, исполни одну мою просьбу.

— Какую?

В голосе ее звучала досада.

— Скажи честно, помнишь меня или нет. Тереза, не открывая глаз, ненадолго задумалась.

— О, я помню всех, — негромко заговорила она. — Память у меня фотографическая. Из-за чего очень страдаю. Был Джованни, сын президента Народно-трудового банка, он приносил мне розы, белые розы, и трясся, как осиновый лист, когда мы легли в постель, правда, ему тогда было всего шестнадцать — он на две недели старше меня. Ребята развиваются медленнее, чем девочки. Был капитан Паттони, Поттони, Питтони, точно не помню. У него ничего не получилось. Я обещала никому не рассказывать. Был немецкий генерал, он не захотел назвать фамилии, опасался шантажа, как и многие из них. Кормил меня шоколадом, будто ребенка. Похоже, именно это доставляло ему удовольствие. Был канадский офицер, чтобы он возбудился, приходилось бить его метелкой из перьев и бранить за то, что мочится в постели…

Ганс подскочил с кровати и стал одеваться, дрожа от бешенства.

— И ты помнишь меня в этом зверинце посмешищ? — возмущенно спросил он.

— Посмешищ? — переспросила она. — А разве ты не один из них? Нечасто мужчина платит мне двадцать тысяч лир за удовольствие выспаться в моей постели.

Ганс натянул туфли, не развязывая шнурков.

— На поезд спешишь? — спросила Тереза.

— До свиданья.

— Да, я помню тебя. — Ганс остановился у двери и уставился на нее. — Твое имя Ганс.

— Почему ж не сказала раньше? — спросил он, голос его был негромким, кротким.

— С какой стати? Я не могу сентиментальничать в своем возрасте, при своей работе.

— Почему?

Она пожала плечами и закрыла глаза.

— Разве мужчины не платят тебе, чтобы ты была сентиментальной? — грубо спросил он.

— О, конечно. Могу сказать «я тебя люблю» на шестнадцати языках.

— Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! — выкрикнул Ганс.

Тереза поспешно села.

— Тише! Подумай о соседях! Из-за тебя меня выселят!

— Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! — свирепо прошептал он.

— Что ж не сказал? Amore.

— Ты помнишь!

— Помню? Amore по-итальянски «любовь». Одно из самых употребительных слов в языке.

— Ты помнишь ночь, которую мы провели вместе — когда я был здесь прошлый раз — ты начала раздеваться — я не позволил тебе — и мы стояли всю ночь перед открытым окном.

Ганс взволнованно подался вперед и внимательно изучал ее лицо, заглянув сперва в один глаз, потом в другой.

Тереза твердо выдержала его взгляд. Ее лицо ожесточилось.

— Это была самая ужасная ночь в моей жизни, — сказала она.

— Ужасная?

Ганс в изумлении отступил на шаг.

Она укрылась с головой и лежала молча, не двигаясь.

— Тереза. Тереза. Amore. La bella Fiorentina.

Он попытался стянуть с нее одеяло, но она крепко вцепилась в его край.

— Задохнешься, — сказал он. Прозвучало это глупо. — Нужно тебе что-нибудь? Почему ужасная? Это было великолепно. Я вернулся, чтобы увидеть тебя. Рискуя жизнью. Я… Тереза.

Он опустился на колени возле кровати.

— Хочешь что-нибудь для меня сделать? — спросила она глухим, но удивительно исполненным самообладания голосом.

— Да.

— Уйди. Больше мне ничего от тебя не нужно.

— Ганс опешил на миг.

— Можно, я опять приду вечером? — спросил он. — В клуб?

— Запретить не могу. Это общественное место.

— Ганс поднялся.

— Расквасить бы тебе физиономию, — неторопливо произнес он.