Побежденный - [76]

Во время пятого номера, американки мисс Харвест Мун, в зал вышла Астрид Олаф. С интересом взглянула на Ганса, но он поспешил отвернуться. Глаза ее были темными, волосы у корней тоже. Итальянка, как и все остальные. Он ждал. Потом, пока испанка, сеньорита Долорес Алькасар, приводила в ярость воображаемого быка красной тряпкой своей страсти, из-за портьер вышла Тереза. Ганс поднялся и мигнул. Она ничем не выразила узнавания, но подсела к нему за столик.

— Помнишь? — сдавленно произнес он.

— Помню? Нет, — ответила Тереза.

Она стала старше. Ее темные глаза уже не были изучающими. В них было знание, и то, что она знала, было отвратительно. Поры лица расширились, поскольку в течение месяцев пудра накладывалась на пудру, не давала доступа к коже солнцу и воздуху. Она попросила сигарету. Ганс купил ей пачку американских, из корабельных запасов, не продающихся на материке.

— Еще чего-нибудь? — спросил он.

— Шампанского.

— Ты это всерьез?

— Конечно, — ответила она. — Я люблю его. Я живу им. Завтракаю шампанским. Полощу им зубы.

Им принесли шампанского. Итальянского, по цене французского.

— Кроме шуток, ты ведь помнишь меня, правда?

— При этой профессии памяти не существует.

— Какой профессии? Танцовщицы? Тереза засмеялась.

— Я не умею танцевать. Оба молча потягивали вино.

— Хочешь, пойдем со мной домой? — спросила она.

— Я помню твою комнату.

— Многие помнят.

— Да, — сказал Гане, — я хочу пойти с тобой домой.

— Может, посидим здесь немного?

— Нет.

Тереза ненадолго замялась.

— Моя такса поднялась, — сказала она. — Я стала очень дорогостоящей.

Ганс поглядел на нее, пытаясь понять, что произошло с ней, пока они не виделись, ища хоть какой-то признак нежности.

— В чем дело? — вызывающе спросила она. — Потекла тушь с ресниц?

Направляясь к выходу, они прошли мимо столика мисс Фатимы Луксор.

— Вернусь через полчаса, — сказала ей Тереза.

Мисс Фатима, сидевшая с пьяным старшиной, бесцеремонно смерила Ганса оценивающим взглядом. На тротуаре Тереза содрогнулась.

— Холодно, — сказала она.

— Тепло.

— Ко мне можно идти пешком.

— Знаю. Может, предпочтешь пойти ко мне в отель?

— Нет, — ответила Тереза. — Слишком рискованно. Может явиться твоя жена. Я окажусь поводом для развода. Или ко мне, или я никуда не пойду.

— Жены у меня нет, — ответил с горячностью Ганс, — и ты это знаешь. Я ждал этой минуты все долгие месяцы войны — всю жизнь, всю свою жизнь, Тереза.

— Помнишь мое имя? Как мило.

Какое-то время слышались только их шаги по тротуару.

— Пойдем дальней дорогой, вдоль реки?

— Зачем?

— В память о вечере, который мы провели там, ты и я.

— О, я провела там много вечеров с многими людьми.

Они молча подошли к ее дому. Тереза достала ключ, отперла дверь, и они поднялись по лестнице.

Комната ее не изменилась. Швейная машинка у окна, на стене олеография Христа в терновом венце, у кровати приемник в бакелитовом корпусе с трещиной.

— Десять тысяч лир или двадцать за всю ночь, — сказала Тереза.

Иллюзия дома. Принадлежности домохозяйки. Эта комната могла бы принадлежать старой деве, получающей честное жалованье за работу на почте. Ганс достал двадцать тысяч лир и положил на стол.

Тереза скривила гримасу, подошла к туалетному столику, взяла пульверизатор и опрыскала комнату тошнотворно пахнувшим гвоздичным одеколоном. Потом с силой потерла лицо грязным полотенцем, и знак касты исчез со лба. Ганс грузно опустился в кресло. Тереза улыбнулась ему, но он не ответил.

— Ты очень мрачный, amore, — сказала она.

— Не употребляй этого слова.

— Мрачный?

— Amore.

Тереза начала раздеваться, и на сей раз Ганс не сделал попытки остановить ее. Платье привычно упало на пол. Вскоре она была нагой. Но у нее по-прежнему было выражение лица одетой женщины. А другого, лица человеческого тела, карикатурным, как всегда, если смотрящий не влюблен в дух, который животворит плоть, удивленные глаза грудей, единственную ноздрю пупка, довольную улыбку таза с жалкой козлиной бородкой.

Тереза надушила подмышки и улеглась в постель, стараясь выглядеть соблазнительно. Ганс ненавидел ее, но медленно разделся. То, что он делал, было нормально и вполне по-солдатски. Но он не станет болтать, как тот бас за стенкой, будет, как всегда, молчаливым и не теряющим времени.

— Погаси свет, — сказал он.

Ганс проснулся утром и сперва ничего не мог вспомнить. Из-за шторы сочился тусклый свет. Часов семь, от силы половина восьмого. С минуту он даже не понимал, где находится. Повернув голову, увидел спящую Терезу, волосы ее разметались по подушке. С закрытыми глазами она гораздо больше походила на ту девушку, которую он носил в своем холодном сердце. Черты ее лица запоминались плохо, он с трудом воссоздавал их в памяти. Во сне оно было нежным, юным, с крохотной ямочкой на правой щеке, изящные, словно изгиб скрипки, губы кривились в какой-то уютной, капризной улыбке. Она нахмурилась, но лбу ее пробежала тень, очевидно, ей что-то снилось.

Ганс разглядывал ее лицо во всех подробностях и рисовал в воображении нелепую иллюзию семейной жизни. Это его жена. Они в своем убогом доме. Новый приемник им не но карману, приходится обходиться этим, с треснутым бакелитовым корпусом. Он сам ремонтирует его, когда этот аппарат выходит из строя, что случается часто. Когда его касаешься, слегка бьет током. Им нужны новые шторы. Олеография Христа — подарок ее матери. Милая старушка. Новые шторы и работа, где бы побольше платили.