Побежденный - [5]

— Почему? — резко спросил полковник.

— Захотел, — прошептал Ганс.

— Там было много ребят? Ганс ответил кивком.

Вопросы у полковника внезапно иссякли. Он пришел в замешательство. Ни с чем подобным ему сталкиваться не приходилось. Даже почувствовал легкое раздражение. Чуть было не спросил, организовало ли этот поход руководство школы, иначе как же такое могло произойти в учебное время, но сдержался из страха, что вопрос может прозвучать слегка нелепо. Впал в минутное оцепенение, а потом, как многие военные, столкнувшись с неразберихой, ощутил желание внушить уважение к себе. Нервозно постукал ступней по полу.

— Кто поранил тебя? — спросил он наконец.

— Мужчина, — солгал Ганс.

— Мужчина? Какой?

— Взрослый.

— Еврей?

— По… по-моему, да.

— Ага! — произнес полковник, словно все было ясно.

— Оставь нас, — взмолилась его супруга. С чувством обиды и облегчения полковник вышел из комнаты.

Вечером на ужин пришел Гельмут Больман. Ганс выпил в постели немного бульона. Мать пришла забрать чашку, поцеловать его перед сном и погасить свет.

— Тебе лучше, мой ангел? — спросила она.

— Я вполне здоров.

Ганс больше не нуждался в ней, слегка стыдился своего поведения, и потому ее слащавая заботливость была ему неприятна. Мать печально улыбнулась, словно внезапно повзрослевшему ребенку.

— Спокойной ночи.

— О чем говорил Гельмут?

— Да все о политике, о политике. Я не слушала.

— Политика — это очень интересно, — сказал Ганс.

— Конечно, мой дорогой, — прошептала фрау Винтершильд.

Ганс закрыл глаза. Когда свет погас, открыл снова и уставился в потолок.

Из всех событий дня ему не давало покоя лишь одно — унизительное подчинение Чюрке. Разгром кондитерской лавки мало походил на подвиг. Кто угодно может разбить палкой стекло витрины. Многие ребята набивали карманы сладостями, но он пошел не красть, никакой Чюрке не заставил бы его пойти на это. Грубое обращение с герром Фельдманом ничем не было оправдано. Если б Фельдман защищался, оно еще бы имело какой-то смысл, а так этот пожилой человек с покорным лицом и удрученным взглядом причудливым образом присоединился к их классу, стал жертвой этой отвратительной колющей иглы.

В сущности, то, что произошло с Фельдманом, было немногим хуже того, что происходило в свое время со всеми его одноклассниками, даже с ним самим. Чюрке, дважды остававшийся на второй год, любил считать себя великим магистром покорного ему ордена, и каждый новичок бывал вынужден проходить унизительный обряд посвящения, влекущий за собой всевозможные низкие поступки.

Неожиданно Ганс вспомнил вопли фрау Фельдман, вновь услышал пронзительную ноту ее отчаяния, режущую, немелодичную. О, если бы мать видела его окровавленного, с завязанными глазами во время этого обряда посвящения, она бы тоже завопила, и еще как! Не стоит об этом думать; все женщины, чуть что, поднимают вопль. Это их форма выражения, женский эквивалент мужского крика.

Жаль, конечно, что его поранил ребенок. Было бы достойнее получить рану от кого-то побольше, постарше себя. Однако же рана нанесена в руку сзади. Почти вероломно.

Что заставило еврейчонка пойти на это? Ганс сказал себе, что, если б на его отца напали хулиганы, он бы тоже бессмысленно, но отважно бросился в драку, правда, с кулаками, а не с осколком стекла. Острым стеклом можно убить. Однако напасть на его отца никак не могли, потому что он немец. А Фельдман — еврей, в том-то все и дело. Фельдман принял свою участь, так как сознавал, что он еврей. Кто слышал о дерущемся еврее? Или хотя бы разгневанном? Такого и вообразить невозможно. И все-таки Ганс не мог отделаться от мыслей о случившемся и чем больше преуспевал, убеждая себя, что все было нормально, тем назойливее осаждали его сомнения. Оставалось фактом, что, если б он не подчинился Чюрке, ничего этого не случилось бы.

Голоса полковника и Гельмута Больмана внезапно стали громче. Под дверью появилась узкая полоска света. Ужин окончился. Они шли в гостиную пить кофе. Резкий стук кованых сапог Больмана о холодный кафель звучал четко, мужественно, особенно по сравнению с шарканьем шлепанцев полковника. Свет в холле погас; электроэнергия стоила дорого. Голоса превратились в негромкое бормотанье. Мужчины могли беспрепятственно поговорить о мировых делах, пока женщины мыли посуду.

Ганс подождал немного, затем поднялся. Боль в ране была мучительной, дергающей. Осторожно открыв дверь, он вышел на цыпочках в коридор. С кухни доносились стук посуды и болтовня женщин. Ганс беззвучно опустился на колени у двери гостиной и стал прислушиваться.

Неуверенный в себе полковник лопотал:

— Что бы ты ни говорил, кажется невероятным, что группа ребят может учинить такое в часы занятий. Я не могу назвать это воспитанием.

Больман покровительственно рассмеялся.

— Ну что вы, полковник, это составная часть воспитания. Я уважаю ваши воинские достоинства, однако должен напомнить вам, что времена переменились, и людям в соответствии с ними тоже надо меняться. Весь геополитический вопрос, тем более расово-историческая область являются совершенно новыми сферами обучения и воспитания.

В прежние времена юноша, интересующийся банковским делом, изучал коммерцию и финансы, даже не задумываясь об их расово-исторических аспектах. Однако с приходом к власти национал-социалистов исследования таких светочей, как гаулейтер Штомпфль и профессор Шлайф, не говоря уж о фольксгеноссе Розенберге, раскрыли тайную панораму иудейско-левантинской деятельности в финансовом мире. Знаете, впечатление такое, будто знакомую тебе картину отправили на реставрацию и реставратор, очищая ее, обнаружил под ней другую — гнусную, отвратительную. Тайная панорама всемирного еврейского заговора опутывает, словно паутина, всю финансовую структуру цивилизации, подавляя всяческое противодействие изощренной системой наибольшего благоприятствования для своих, финансовыми войнами ради собственных зловещих выгод, использованием национального языка, так называемого идиш, для своих международных связей. Этот язык знает половина американских банкиров, половина кремлевских комиссаров, и они находятся в постоянном контакте друг с другом.