Побежденный. Рассказы - [43]

Полковник являлся одним из тех армейских счастливчиков, которые не знали иного чина, кроме того, какой носят, и пользуясь богатством правительства, неустанно летал из Калифорнии в прифронтовые районы и обратно на предоставленном в его распоряжение четырехмоторном транспортном самолете. Он сгорал от зависти к теням прежних продюсеров, и стремление к бессмертию побудило его назвать большое белое здание на территории «Олимпик Пикчерз», в котором заточенные сценаристы таращились на потолок, ожидая вдохновения или указаний, «Зданием имени Зитермена».

Обрывочные военные впечатления убедили этого прирожденного руководителя, что он видел то, чего не дано другим, и возжелав поделиться с публикой тем, чему был свидетелем, Зитермен решил отснять фильм по книге Бойта на натуре. «В студии невозможно воссоздать подлинные боевые условия, — писал он в своей экономно составленной телеграмме. — Эти времена прошли. Отныне требуется готовиться к съемкам на месте еще до того, как будет написан сценарий. Организовать это будет трудно, но я займусь этим лично. Сегодня вылетаю в Вашингтон и надеюсь увидеться с начальником штаба сразу по прибытии. Я пригласил генерала Уотсона на обед в ресторан „Романофф“, и он заверил меня, что мы можем рассчитывать на любое содействие. Я уже показал „Столь гневную зарю“ генералу и миссис Уотсон, и он счел, что фильм „очень понравится Америке“. С наилучшими личными пожеланиями…».

В свои мечтания Зитермен вставил деловой намек, что блестящей норвежской актрисе Сигрид Толлефсен срочно требуется автомобиль. Мысли Бойта потекли в нужном направлении.

Тем временем сражения бушевали с упорной и отчаянной яростью. Соответствующим образом награжденный Валь ди Сарат неохотно расстался с приятной гангстерской жизнью и стал майором в кремонской дивизии, одном из итальянских подразделений, сражавшихся бок о бок с союзниками. В глубине его вещевого мешка хранился трофей — фуражка Ганса. Владелец фуражки сражался на линии Муджелло к северу от Флоренции и боролся за каждый дюйм земли с холодной профессиональной решимостью. Внешне это выглядело фанатизмом, но отсутствие подлинного энтузиазма не могло укрыться от такого дьявольски проницательного наблюдателя, как Бремиг.

— «Долг каждого офицера — отдать жизнь за свою страну», — произнес однажды Бремиг, грубо передразнивая гаулейтера-пропагандиста, и к его удивлению это вызвало на лице Ганса бледную улыбку узнавания. Бремиг продолжал: — «Исполнение музыки Феликса Мендельсона-Бартольди, этого еврейского извратителя нот, этого крючконосого осквернителя гармонии, этого злобного насильника струн, категорически запрещается».

Ганс засмеялся.

— «И чтобы не допустить исполнения музыки Феликса Мендельсона-Бартольди, мы должны пройти с огромными жертвами по всему миру, уничтожая его партитуры».

— Ганс, — негромко заметил Бремиг, — ты преобразился.

— Война преображает всех.

— В животных, мой дорогой мальчик, но кое-что иное преображает животных в людей.

— Что же? — спросил Ганс, с досадой чувствуя, что краснеет.

Бремиг принялся напевать сентиментальную песенку.

— Ответь, — настаивал Ганс. Бремиг изменил слова песенки:

— La bella Teresa, ich hab'dich ungeheuer gern[50], — промурлыкал он.

— He глупи.

— Это вовсе не глупость, — возразил Бремиг. — В Палермо я считал, что влюблен в одну прачку, и не смел в этом признаться собратьям-офицерам. Они пронюхали, и моя любовь была затоптана насмерть насмешками.

— Что ты пытаешься доказать?

— Ничего, — улыбнулся Бремиг. — Никогда не пытаюсь ничего доказывать. Какой в этом смысл? Мы получаем приказы. Но только кажется слегка парадоксальным, что наш национал-социалист номер один, говоривший, что никогда не влюбится в духовном смысле, скатился из-за флорентийской девки в болото самоанализа. Однако, полагаю, это не предел падения. Поэтому оно становится проницательному наблюдателю еще более очевидным.

— Несешь невесть что, — ответил Ганс, едва не выдавший себя, когда Бремиг назвал Терезу девкой.

Бремиг посерьезнел.

— Послушай, в солдатском характере есть место только для плотских желаний. Не давай воли сердцу.

— Почему? — спросил Ганс, внезапно ощутивший гордость своей любовью. Как долго она длится!

— Почему? — прошептал Бремиг. — Значит, признаешь, что влюбился.

— Мой отец был влюблен в мою мать.

— А ты влюблен в девку.

— Замолчи!

Бремиг лениво потянулся и подумал, что, кажется, обладает невероятной способностью раздражать младших по возрасту, но старших по званию.

— Мой дорогой Ганс, мы все обречены, от самого жалкого рядового до самого надменного генерала. Ждать конца очень неприятно, и давай не осложнять себе жизнь, обижаясь на искренность.

— Хватит об этом.

— Как угодно, герр майор, как угодно. Но попомни мои слова, ты уничтожаешь скудные возможности выжить тем, что примешиваешь к делу чувства.

— Ты только что сказал, что все мы обречены, — заговорил Ганс со вновь проснувшимся интересом. Ему нравилось говорить о том, что будет после войны. — Теперь ведешь речь о выживании.

Бремиг улыбнулся.

— Я никогда не теряю надежды полностью, и если будет хотя бы один выживший, намерен оказаться им.