Побежденный. Рассказы - [113]

— Больше всего на свете я восхищаюсь умом. Восхищаюсь людьми, знающими, когда следовать интуиции. Это тоже показатель ума. Вы явно именно так и поступили. Доказали мне, что вы не какой-то щелкопер, погнавшийся за сенсацией. Почувствовали что-то не то и, пораскинув мозгами, докопались до истины. В ту ночь я сделал все возможное, чтобы расхолодить вас. Сбил со следа, но вы вышли на него снова. Я восхищаюсь этим, и потому вы достойны моего радушия.

По характеру этот человек определенно являлся лидером. До того спокойным в сознании собственного превосходства, что на него было невозможно обижаться. Он неторопливо раскурил трубку.

— Вы думаете, что услышите от меня воспоминания, — продолжал полковник. — Напрасно. Самое большее, что могу для вас сделать, — по-свойски посидеть с вами.

— Не хотите даже выслушать, что сказал мне Шванц?

— Нет. Он наверняка сказал правду. По мне, лучше бы этого разговора не происходило.

— Вам не хочется, чтобы гриббелловская версия случившегося была опровергнута?

— Нет, — беспечно ответил Олбен. Потом поднял взгляд и; увидев недоуменное лицо Отфорда, рассмеялся. — В начале службы командование баловало меня. Я был, в сущности, бойскаутом-переростком, а тогда в армии это одобрялось. Балканская кампания в конце Первой мировой войны явилась для меня веселым времяпрепровождением — изнеженные французские офицеры, горделивые сербы, болгары с уязвленным национальным чувством, греческие торговцы, с очаровательной наглостью наживающие большие деньги. В Эстонии тоже было весело. Налеты на позиции большевиков, пленные женщины, воевавшие в их рядах, — я чувствовал себя, должно быть, как Байрон в Греции. В Архангельске было слишком холодно, но я привык к холоду в английских загородных домах, и он не особенно мешал мне веселиться. Потом в Индии я много и хорошо играл в поло, благодаря чему быстро продвигался по службе. Разумеется, люди вокруг меня постоянно гибли, но тогда я был молод и мне это представлялось невезением в игре.

Полковник, ненадолго замолчав, уставился на дымок из трубки.

— Полоса неудач началась, когда я попал во Францию в тридцать девятом году. Мне казалось, меня окружают одни ослы. Глупость их была вопиющей до смешного. Солдаты только и делали, что чистили пуговицы, да с такими криками, что пугались сами, кололи штыками мешки. Все обучение было словно направлено на то, чтобы солдаты как можно резче бросались в глаза противнику. Я выражал недовольство, жаловался, но все понапрасну. Когда немцы пошли в наступление, мы сделали все возможное, чтобы облегчить им задачу, и можем тешить себя сознанием, что наше поражение было более убедительным, чем их победа.

Потом Абиссиния, это казалось возвращением к тому типу войн, какие мне нравились. Мало убитых, множество прекрасных пейзажей, здоровая жизнь на лоне природы. Затем Лондон, тепличная обстановка, завал конторской работы, перекладывание невразумительно составленных бумаг из стопы в стопу. Когда все это стало мне казаться невыносимым, меня отправили под начало Крауди Гриббелла. Он пришел в ужас, увидев меня столько лет спустя, и ему недостало характера настоять на моем переводе оттуда. Характером Крауди слабоват. Впрочем, для него это похвала, чересчур лестная. Характера он лишен напрочь. Мы простояли на берегу этой речонки с красивым названием — солдаты называли ее Рицци — целых два месяца, просто-напросто дожидаясь, когда противник отступит.

Я прекрасно понимал, что немцы разыгрывают спектакль. На том берегу реки происходило столько передвижений, что было ясно — это показуха, но Крауди не сомневался, что там сосредоточены крупные силы. И смертельно боялся наступления немцев. Потом его пригласили в американский штаб и взяли в оборот. Вернулся он бледным от раздражения. Крауди легко раздражался, главным образом потому, что не совсем понимал собеседников и думал, что они хотят на нем выехать. Он пригласил нескольких офицеров, в том числе и меня, поужинать с ним. Ужин был отвратительным. Во всех смыслах. Крауди просил нашей поддержки в его решимости не идти в наступление. «Ни за что не раскрою свои карты раньше бошей», — заявил он. Я вспылил, сказал, что стыжусь служить под его началом, и наговорил еще много чего похлеще. В разговорах с ним я всегда немного хватал через край, прежде всего потому, что иначе бы он не понял. Возвратясь в штаб своей бригады, я решил использовать одну из старых немецких уловок против самих немцев. С рассветом первая рота пошла вперед на очень узком участке. У солдат были перемазаны лица, кто-то шел в одном белье, другие привязали к винтовкам простыни, они курили, колотили в жестяные листы. Я возглавлял наступление в пижаме, держал в зубах трубку и листал на ходу журнал «Иллюстрейтед Лондон Ньюс». Мы создавали такой шум, какой только могли. У одного солдата была волынка, четверо трубили в горны, трое играли на гармониках, а уж крику-то было, крику! Мы прошли через расположение немцев, как нож через масло, и полчаса спустя заняли Сан-Мелькоре ди Стетто.

— Каковы были ваши потери?

— Один убитый, четверо раненых. И вот тут я совершил роковую ошибку. Вместо того чтобы обратиться за поддержкой к командиру расположенной рядом польской дивизии, отправил донесение Крауди. Он сообщил, что я арестован, и приказал немедленно отходить, заявив, что я нарушил его генеральный план овладения Сан-Мелькоре. Я ответил, что, поскольку Сан-Мелькоре уже в наших руках, никакого генерального плана не нужно. Это лишь осложнило обстановку. Он обвинил меня во лжи. И преступный приказ об отступлении стал последним, какой я выполнил в армии. Во время отхода мы потеряли убитыми четыреста двадцать четыре человека. Вот так.