Побег - [8]
— Что это, Федосья, как шальная бежишь? — спросил он.
Федосьюшка села рядом с ним на траву и вдруг заплакала.
— Да что ты, о чем, случилось что-нибудь?
— Ничего не случилось, а только боюсь я.
— Боишься — вот новости! Обидели тебя, что ли?
— Нет, Ефимка, только чувствую я, что замышляет этот князь что-то: он и Федотовну про меня спрашивал.
— Князь? Да что тебе князь? Мало ли к Кулибину гостей ездит.
— Ефимушка, узнай!
— Да что узнать-то, глупая?
— Заперлись они в комнате и о чем-то разговаривают, князь с нашим иродом. Узнай, Ефимушка.
Ефимушка пожал плечами.
— Да мне-то какое дело, что они там между собой брешут. Ты, Федосья, с ума спятила.
— Говорю тебе, про меня говорят.
— Да с чего ты взяла?
— Говорю тебе про меня, уж я знаю, чувствую.
Федосьюшка продолжала плакать, повторяя: «про меня, про меня». Для Ефимки было только одно на свете, что могло нарушить беспечное и веселое настроение, — это горе сестры. При виде ее слез в нем тоже пробудилась тревога. Он знал сестру она была не из тех, которые тревожатся попусту, уж, верно, она что-нибудь да приметила. Ефимка подумал.
— Ладно, постараюсь разузнать, в чем там дело?
Окна кабинета Антона Петровича приходились довольно низко над землей, так что Ефимке не стоило особого труда, потихоньку ступая, прокрасться так близко, чтобы услыхать беседу Кулибина с приезжим князем. Он стоял тут, выпучив глаза, схватившись руками за волосы, слушал и как будто не понимал того страшного преступного дела, которое веселые собеседники обсуждали так беспечно и легко. Как? Разлучить его с сестрой. С сестрой, с которой он вместе вырос, которая была единственным дорогим для него человеком. Продать Федосьюшку, как собаку, как вещь? Конечно, Ефимка знал, что в любой час хозяин мог распорядиться с каждым из них по собственному усмотрению, но, и зная, он как будто не верил в это. Его беспечный веселый нрав не принимал мысли о таком ужасном непоправимом несчастьи.
— Как же это, как же, — шептал ом помертвевшими губами, — да как же я без нее-то? А до его ушей доносился голос князя, говорившего равнодушно:
— Я в Питер ее отправлю, там у меня в хору как раз одного голоса недостает. Уж как-нибудь да заставим петь. У меня, знаете, с такими упрямыми расправа коротка. Я пощады не знаю.
Федосьюшка с трепетом ожидала возвращения брата. Она старалась самое себя успокоить: «И что это я за дура такая, отродясь со мной такого не бывало, никогда не боялась, а вот теперь забоялась чего-то. Да и Ефимку напугала».
Уже совсем сгустилась ночь, на траве блестела роса, помещичий дом один сиял освещенными окнами. Федосьюшка увидала, как вышла на крыльцо Федотовна, огляделась по сторонам и крикнула в темноту: «Федосья а Федосья, и куда же это девка запропала?»
Федосьюшкино сердце забилось: «И зачем я ей? Нет, — решила она, — подожду, как Ефимка вернется, что он скажет, а там и спать пойду. Пускай ругают, по крайней мере хоть успокоюсь».
Как бы в ответ на ее мысль Федотовна еще раз позвала ее:
— Федосья! Слышь, Федось… тебя барин кличет.
В тот же миг из мрака беззвучно вынырнула фигура Ефимки. Он схватил руку сестры, другую приложил к губам, умоляя сестру хранить молчание.
— Ну? — спросила Федосьюшка шопотом.
Не отвечая, Ефимка потянул ее за руку, увлекая в глубь сада. Вслед им раздавался все более и более раздраженный голос Федотовны, зовущий Федосью.
— И что это за девка, прости господи, как нужна, так и нет. Погоди же, дай срок, я тебе покажу…
— Ну, как же, что? — продолжала спрашивать Федосьюшка.
Только тогда, когда дом исчез за высокими липами и перестал быть слышен голос Федотовны, Ефимка остановился. Тут смогла Федосьюшка разглядеть, каким отчаянием было искажено лицо брата.
— Ефимка! Братик, аль и впрямь беда?
— Беда, ох, такая беда!
Ефимка едва мог говорить; он рвал руками рубашку на груди и задыхался.
— Да скажи что, что?
— Хотят тебя, тебя…
Ефимка мог не договаривать, сестра уже поняла. Тогда, как брат в отчаянии ломал руки, ее лицо при страшном известии сразу переменилось: оно приняло злое выражение, брови ее сдвинулись.
— Будет тебе, — крикнула она Ефимке, — поняла уж… так и знала я… — И, подумав прибавила: — хороню, что хоть узнать успели заранее…
Ефимка продолжал рыдать.
— Как быть-то, как же я без тебя… да я на себя руки наложу.
— Постой… постой… неужели ничего не придумаем?
— Что ж придумать… их сила.
Федосьюшка глядела прямо перед собой.
Ее губы чуть слышно прошептали:
— Бывало… что и убегали.
Ефимка перестал плакать. Теперь он стоял перед Федосьюшкой, глядя на нее во все глаза.
— Убегали?
— А ты что ж думаешь, — крикнула Федосьюшка, — так я и дамся им, злодеям, как скотина на убой.
— Да как же?
— Эх, Ефимка, гляжу я на тебя, словно ты и не наш вовсе, не Тарасовский. Плачешь, а еще мужик. Вот гляди на меня, я— баба, а реветь не буду. Ты только скажи: согласен быть со мной заодно или боишься?
— Боюсь? Это я-то боюсь?
От обидных слов сестры Ефимку бросило в жар. Разве не был он самым сильным, самым смелым и предприимчивым парнем во всей округе?
— Ну покажу я тебе, Федосьюшка, как я боюсь. Бежать, так бежать.
— Когда отправлять-то меня хотят?
— Завтра.
