Побег - [32]

Цепко сжимавшая стремя женщина вскидывала на Юлия черные блестящие глаза и сам он, взвинченный сверх меры, нагнулся поцеловать ее в лоб, поймал на ходу губами висок и бровь. Через мгновение женщина разрыдалась, кинувшись обнимать колено. Он пытался ее удержать, женщина поймала руку и хватила губами пыльцы, обливая их слезами. Рыдания раздались в толпе. Кто кричал, кто начинал петь, обрываясь на втором слове и заливаясь слезами, — помешательство распространялось. И что-то горело в груди нестерпимым зноем, вызывая яростное желание скакать навстречу грядущему — что было совершенно невозможно в запрудившей улицу толпе.

— Юлий! Юлий! Юлий! — раскачивала толпа клич.

— Великая Нута! — прорвался крик, такой неожиданный, одинокий и почему-то задорный — наперекор всему. Толпа подхватила:

— Нута! Нута! Нута!

Чернявый юноша размахивал над головой волынкой — нечто похожее на вымя с болтающимися на нем трубами — и раззадоривал:

— Нута! Нута! Ура-а!

— Ура-а! — откликалась толпа и снова: — Юлий! Юлий! Юлий!

— Да здравствует великая государыня и великая княгиня Нута! — вопил свое юноша с волынкой, но голос его терялся в общем стонущем реве. — Да здравствует замечательная женщина! — орал волынщик, ни на кого не обращая внимания. — Самая маленькая государыня в мире! Самая отважная княгиня во всей Словании! Самая славная малышка среди всех прыгающих с неба принцесс!

Бросив поводья, Юлий закрылся ладонью; горячечные рыданья без слез сотрясали его, он стиснул зубы и встряхнул головой, чтобы возвратить себе самообладание.

Оно было ему необходимо. Улица распахнулась на запруженную народом площадь — не сонмы людей — где вопили расстроено и вразнобой, словно крик в последнем усилии распадался: Свято-полк!..

И стихло по всему безбрежному пространству народа.

Похожее на шелест лесной листвы безмолвие… Сотенные толпы, что вливались на площадь, вторгались в другие, смятенно притихшие толпы, текли завихрениями, толчеей, образуя поток, который замедленно продвигался туда, где высились над простором голов ярко наряженные всадники и две кареты с навесами на столбах.

Наконец невозможно стало продвигаться далее, Юлий остановился, отделенный от Святополка полусотней шагов и бесчисленными обратившимися к нему лицами.

Изменивши монашескому обличью, Святополк обрядился в венчальный кафтан прадеда Святовита и в прадедовский же венец — усыпанную драгоценными камнями шапку, круглую, с меховым околышем. Длинный, до пят, жесткий и тяжелый от золотого шитья, прадедовский кафтан стоял на тщедушном Святополке колоколом, придавая ему значительность, которую несколько нарушали неловко растопыренные руки: рукава венчального кафтана, даже подвернутые, были все же велики и неудобны для недавнего государя. И когда он забылся, в неприятном изумлении уставившись на некстати явившегося братца, унизанные перстнями пальцы поджались и совсем пропали, пугливо втянулись в подвернутые обшлага.

Обок со Святополком в большой открытой колымаге с навесом на столбах стояли наряженные в бледно-розовое и голубое молоденькие княжны Рада, Нада и совсем маленькая Стригиня. Пятна черного в их наряде напоминали о не прошедшей еще скорби по вчера умершему отцу. Лебеди Юлий не разглядел, сестренки не было с ними, во всяком случае, в этой открытой карете. Другая, закрытая, с выпуклым кузовом и высокой крышей, плавала в людском половодье на противоположном конце площади, и кто там находился, невозможно было догадаться.

Середину просторной, что речное судно, запряженной восьмериком колымаги, где поднялся торчком между розово-голубых сестер вызолоченный Святополк, занимали две уемистые бочки, содержимое которых и вызывало оживление на десятки шагов вокруг.

— Юлий! — словно спохватившись, вскричала державшая стремя женщина. — Да здравствует великий государь Юлий!

Взвинченный крик этот подхвачен был десятками глоток… Но народ молчал.

Занимавшие Соборную площадь толпы — это и был весь город, столица и, стало быть, народ. Пятьдесят, а, может, сто, двести тысяч человек! Хватающий сердце клич «Юлий!» терялся на просторах площади, едва докатываясь до стоявших по разным концам земства и соборного храма Рода Вседержителя, который почитался самым большим зданием страны и все равно не мог покрыть предвечерней тенью половины занятого народом поля.

— Юлий! Юлий! Юлий! — вздымался крик и пропадал, как ушедшая в песок волна. Площадь безмолвствовала, и приверженцы Юлия притихли, смущенные этим грозовым молчанием.

Застывший золоченным изваянием Святополк тут только пришел в себя, нагнулся в бочку и швырнул в воздух ворох сверкающих брызг. Со звонким шорохом и стуком серебро посыпалось на плечи и головы, люди судорожно задергались, перехватывая падающие монеты на лету, изворачиваясь в тесноте, чтобы поймать скользящий мимо рук грош. От дальних пределов напирали, по просторам толпы прокатилась рябь, а там, где оросила народ нещедрая горсть серебра, все просело и замутилось, припало к земле: с опасностью не подняться люди пытались шарить по мостовой.

Грянуло по площади: Святополк! но нестройно как-то, вразнобой. В промежутке между неуверенными, не определившимися кличами можно было разобрать все то, что прежде пропадало в громовых здравицах; слышно было: куда?! о, мамочки! не лезь! да больно же! И кто-то взвыл будто передавленным удавкой голосом, различалась возня придушенных, едва живых людей.