Побег куманики - [11]

До сих пор не знаю, отчего мне стало так жаль его, но на этой жалости уже целый год держится наша с ним дружба, совершенно необъяснимая.

И наша с вами переписка, между прочим.

Не думаете же вы, что я навещаю Мозеса и — вероятно, не слишком умело — стараюсь скрасить его пребывание в клинике для того, чтобы получать от вас чеки, которые вы педантично пристегиваете к оплате за лечение, а доктор с понимающей улыбкой вручает мне раз в месяц?

Эти деньги я не трачу, они лежат у меня дома в коробке из-под датских бисквитов.

В день, когда Мозеса выпишут, они ему понадобятся, я полагаю.

А в том, что его выпишут, я ничуть не сомневаюсь.

Фелис

То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,

Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg

From: Dr. Jonatan Silzer York,

Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

(Рекламная открытка, надписанная в мебельном магазине)

Чанчал!

Свершилось. Я купил себе мандаринового цвета лампу с развесистым абажуром, в этом дешевом отеле совершенно нет условий для работы: стол узкий, точно подоконник, на нем еле-еле помещается мой крошечный ноутбук; испанский пыточный стул с высокой прямой спинкой; о лампе и говорить нечего — неоновый мерцающий глаз, небрежно выдранный и висящий теперь на пластиковой нитке, у меня от него неизменно сохнет роговица.

Помнишь бархатный duchesse brise[29] в моей зальцбургской квартире? Ты называл его безобразной герцогиней, хотя он стоил мне состояние и совершенен в своей простоте, только пуфик местами потерся — бывший владелец, вероятно, складывал на него ноги в ботинках. И тот chaise longue, что я купил в антикварном для тебя, когда ты сказал, что не любишь сидеть на слишком мягком? Ты еще называл его chaise tounge, оттого что, устроившись на нем, ты всегда принимался болтать, будто на кушетке психоаналитика. Длинный язык, ха-ха! Я все помню. Denk an mich!

ЙЙ

МОРАС

ноябрь, 11

женщину можно бояться и поэтому не иметь

можно иметь и оттого бояться

и с травой так же, и, разумеется, с револьвером,

а вот с талантом — как с приглашением на отложенную казнь

пришел, а про тебя забыли

стоишь в калошах счастья, немного смущенный, и чуешь, чуешь, как из фарфорового солдатика превращаешься в стойкую балерину

ноябрь, 11, вечер

прочел у лоджа, что летучие мыши делятся выпитой кровью с друзьями, которым на охоте не повезло: плюют им в глотку, прости господи

всю ночь снился один мой старый приятель

ноябрь, 12

написать роман-свиток, как устав благословений: разворачивается медленно, постепенно обугливаясь, и наконец рассыпается совершенно, на глазах у читателя, или нет — медный свиток, со словами четыре и золото, нацарапанными упорной кумранской иглой

читателю придется распиливать его на куски, как манчестерскому инженеру боудену

или вот — роман-зиппер

по ходу действия мягко расцепляет крючочки смысла, оставляя читателя в недоумении, с расстегнутой парадигмой

или вообще не писать, а пойти и напиться с фелипе

в зеркале не лицо, а вялотекущий ноябрь с красной сыпью, бледный, как курсив переводчика

ноябрь, 13

Когда я лежал в больнице в прошлый раз, все было по-другому. Люди в больнице прозрачнее тех, что на улице. И еще — там можно было рисовать и все время давали пастилки. И горячие булочки с корицей. В пять часов их приносили сразу для всех в комнату для игр. Только вместо чая наливали сироп, вязкий и трудный для питья, рябинового терпкого цвета. Предметы в больнице оканчивались ласковыми шепчущими суффиксами. Чтобы не порезаться. Мне приносили картиночки для раскрашивания и новенькие карандашики с круглой точилочкой. Я рисовал на обратной стороне все, что приходило в голову, бельм по черному. Белый карандаш притягивает взгляд. Картинки тоже были ничего. Птички и рыбки. Иногда — зебры, этих приятно раскрашивать из-за ровных монотонных полосок. Людей мне не давали, я их раскрашивал в другом месте, рисовал большие сиреневые глаза и рты на фотографиях артистов в приемной. В приемной можно было сидеть ночью, когда дежурила черная сестричка. Добрая Роби с жемчужными пупырышками в ушах. За фотографии меня потом ругали, но не Роби, другие. Роби мне благоволила. Один раз я столкнулся с ней в дверях своей комнаты, прямо ударился об нее, оказалось — у нее грудь похожа на свежий хлеб и от волос пахнет мастикой. Так пахли полы у нас дома. Мой брат надевал на ногу старую щетку на ремне и катался по комнатам, распевая какое-то старье из Билла Кросби. Я не люблю джаз. Провизорская латынь этот ваш Луи Сачмо Диппермаус.

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Барселона, проездом, шестнадцатое ноября

Хотя Иоанн нигде и не называет само чисто, но совершенно понятно, что вещей, о которых он пишет, должно быть шесть. Шесть дней творения, шесть планет, т. е. в общепринятом алхимическом толковании по Стефаносу Александрийскому: свинец, железо, ртуть, серебро, медь и олово; шесть ступеней к престолу царя Соломона (а также двенадцать львов, по два на каждую ступеньку). Не совсем понятно, что он имел в виду, говоря по числу жертв и мастеров, а также по числу ключей, но, думаю, Иоанн опирался на какие-то малоизвестные (а может, и вообще неизвестные) источники своего времени, и нет особой нужды ломать над этим голову.