Побег - [3]

— Можем научить, — предложил коммивояжер.

— Большое спасибо, но я совершенно туп в этом отношении, — сказал Жербье.

— Тогда просим нас извинить, — заявил полковник. — Мы как раз успеем закончить партию до темноты.

Стемнело. Охранники произвели перекличку, заперли двери. В бараке стало совсем темно. Легрэн дышал тяжело, с присвистом. Учитель негромко бредил в своем углу. Жербье подумал: «Комендант лагеря не так уж глуп. Сунул меня в мешок с тремя дураками и двумя смертниками».

■

Когда наутро Роже Легрэн вышел из барака, шел дождь. Но несмотря на дождь и на пронизывающий холод — здесь, на голом плато, открытом для всех ветров, в это апрельское утро было особенно холодно, — Жербье, голый, в одних башмаках и обмотанный вокруг бедер полотенцем, занимался утренней гимнастикой. У него была матовая кожа, сухое и крепкое тело. Мускулов не было видно, но их игра, четкая и слаженная, создавала впечатление монолита, который невозможно расколоть. Легрэн с грустью смотрел на Жербье. Утренняя гимнастика... У Легрэна при первом же глубоком вдохе легкие начинали свистеть, как прохудившаяся футбольная камера... Жербье крикнул ему между двумя приседаниями:

— Уже на прогулке?

— Иду на лагерную электростанцию, — сказал Легрэн. — Я там работаю.

Жербье закончил приседания и подошел к Легрэну.

— Хорошее место? — спросил он.

Яркий румянец залил впалые щеки Легрэна. Только эта способность мгновенно краснеть и выдавала его молодость. В остальном он держался как взрослый; постоянные лишения, тюремный режим, а главное, напряженная работа ума, непрестанный бунт мыслей и чувств заострили его черты, лицо раньше времени возмужало.

— Я и корки хлеба не получаю за эту работу, — сказал Легрэн. — Но я люблю свое ремесло и не хочу терять навык. Вот и все.

Орлиный нос Жербье был в переносице очень тонок. Из-за этого глаза казались близко посаженными друг к другу. Когда Жербье глядел на кого-нибудь пристально и внимательно, как сейчас на Легрэна, рот его кривился в неизменной усмешке, на лбу обозначалась суровая складка, а глаза сливались в полоску черного пламени. Поскольку Жербье молчал, Легрэн повернулся, намереваясь продолжать путь. Жербье тихо сказал:

— До свиданья, товарищ.

Легрэн обернулся с такой стремительностью, точно его что-то обожгло.

— Вы... вы... коммунист, — пробормотал он.

— Нет, я не коммунист, — сказал Жербье.

И после короткой паузы, улыбаясь, добавил:

— Но это не мешает мне иметь товарищей.

Жербье поправил полотенце на бедрах и снова принялся за гимнастику. Красная куртка Легрэна медленно растаяла в струях дождя.

■

Во второй половине дня немного прояснилось, и Жербье обошел лагерь. Это заняло у него несколько часов. Плато было огромное, всю его площадь занимали бараки заключенных. Видно было, что лагерь расширялся беспорядочными толчками, по мере того как приказы Виши гнали на это голое плоскогорье все новые и новые толпы арестованных. В центре высилось первоначальное ядро, подготовленное для немецких военнопленных. Строения здесь были прочные и выглядели вполне пристойно. В лучших из них разместились службы лагерной администрации. Дальше, насколько хватал глаз, шли вереницы бараков — из досок, из гофрированного железа, из просмоленного картона. Это напоминало зону нищеты и отверженности, опоясывающую большие города. Лагерю требовалось все больше и больше места.

Больше места для иностранцев. Для спекулянтов. Для франкмасонов. Для кабилов. Для противников Легиона. Для евреев. Для крестьян, уклонявшихся от поставок. Для цыган. Для рецидивистов. Для политически неблагонадежных. Для подозреваемых в неблагонадежности. Для тех, кто был правительству неугоден. Для тех, чьего влияния на народ опасались власти. Для тех, на кого поступили доносы, но не нашлось улик. Для тех, кто отбыл срок наказания, но кого не хотели выпускать на волю. Для тех, кого судьи отказывались судить и кто был наказан за свою невиновность...

Их были сотни и сотни — людей, арестованных у себя дома, на работе, на улице, в их будничном бытии и отправленных в лагерь одним росчерком чиновничьего пера, посаженных на неопределенный срок, свирепо выброшенных из жизни; так море швыряет на илистый берег обломки кораблекрушения, и потом до них уже не могут добраться лапы прибоя.

Для охраны этих людей, число которых с каждым днем возрастало, требовались другие люди, все возраставшее множество других людей. Их набирали случайно, в спешке, без всякой системы, вербовали среди безработных самого низкого пошиба, среди всякого сброда, среди прощелыг и проходимцев, среди алкоголиков и дегенератов. Они щеголяли в своих собственных отрепьях, украшенных формальными атрибутами власти: беретом и нарукавной повязкой. Платили им мало. Но эти подонки вдруг ощутили свое всемогущество. Они проявляли страшную жестокость. Они выколачивали деньги буквально изо всего: из голодного пайка заключенных, который они урезывали наполовину, из табака, из мыла, из любых хозяйственных мелочей, которые тут же перепродавали за чудовищную цену. Воздействовать на охранников можно было одним лишь способом — используя их продажность.