Побег - [10]

Спрыгнув вниз, Савва, с трудом переставляя все еще дрожащие ноги, направился в дом за топором, ведь лося нужно было разрубить на части и, покамест еще не слишком темно, забить мясом эту хитроумную кладовочку… Но сначала все-таки закурить…

8.

«Похоронив Александра Попова, мы уже вчетвером двинулись дальше в горы. Но по тропам уже старались не двигаться, благо лес с каждой верстой становился все реже и реже. Высочайшие кедры, лиственницы и сосны уступили место корявому низкорослому кедрачу да странно изогнутым низеньким березкам. Копыта наших лошадей все чаще и чаще начинали скользить и разъезжаться на гранитных и базальтовых валунах, поросших толстым влажным мхом…

По совету Емельяна Давыдова мы вновь спешились и шли впереди лошадей, выбирая путь.

Неожиданно лес оборвался, и мы оказались на плоской, будто искусственно выровненной каменной площадке, размером разве что чуть меньше чем плац при екатеринбургских гренадерских казармах, с десятком небольших округлых луж… Давыдов вдруг неизвестно чему обрадовался и, подбежав ко мне, взмолился:

— Ваше Благородие, разрешите объявить банный день. Сколько ден уже не мылись, как бы ни обовшиветь.

Я, было, удивился, но он тут же подвел меня к ближайшей луже и, погрузив в нее руку по локоть, объяснил что это на самом деле каменные чаши, в которых собирается талая или дождевая вода, очень мягкая и теплая в это время года. Я пригляделся и не мог не согласиться с ним. Чаша была довольно глубокая, а вода в ней и в самом деле очень теплая, особенно в сравнении со студеными водами горных рек, виденных нами ранее.

Уже через четверть часа мы все, неглиже, лежали в этих каменных чашах, покуривая папиросы и лениво переговариваясь, а наше обмундирование, хорошенько прополосканное, сохло рядом на нагретых камнях, обдуваемое теплым ветерком, дующим с юга с завидным постоянством.

Опасаясь ночного нападения местных лихих людишек, мы решили устроить привал здесь же, на этом ровном, каменном плато. Оделись в высохшее белье и обмундирование, и, перекусив копченой рыбой, легли отдыхать. Я присел у единственной тропы, ведущей к нашему бивуаку, и при затухающем свете солнышка написал эти строчки:

— Господи, когда же все это закончится? Чем дальше мы забираемся на север, тем явственнее я понимаю, что предприятие наше бесполезное и красных нам, скорее всего, не переиграть… Поздно, похоже. Поздно…»

На дворе уже было довольно тепло, когда Гридин закончил наконец-то с разделкой лосиной туши. Куски мяса быстро замерзали на морозе, и в кладовку Савва их уже закладывал твердыми как камень. Несмотря на кажущиеся небольшие размеры этой, высоко на столбе поставленной кладовочки, лось, разрубленный на части, вошел практически полностью. Лишь голова его с раскидистыми рогами осталась валяться в окровавленном снегу возле деревянной колоды (честно говоря, Савва просто не знал, что с ней сделать). Желудок сохатого Савелий, хорошенько промыв в ледянючей воде, прямо в ведре поставил вариться на печь, на всю ночь. Когда Савва был еще маленьким, их домработница, баба Клава, живущая в их же квартире, частенько готовила сочные рулетики из говяжьего рубца.

Застывшие, твердые, словно поленья, тела расстрелянных волков, зэка уже затемно оттащил ближе к лесу и сбросил в небольшой овражек… О том, чтобы содрать с них шкуру, Гридин даже и не подумал, скорее всего, просто и не сумел бы это сделать.

А ночью, когда он расслабленно лежал на постели и блаженно прислушивался к бульканью бульона в ведре с кипящим рубцом, к нему опять явился подъесаул Хлыстов.

Присев где-то в ногах, в тени от печки, он со смешком осведомился, слегка покашливая:

— Ну что, раб божий Савелий, одиноко?

— Одиноко… — зэка, казалось, совсем не удивился странностям этой его беседы с давно уже усопшим подъесаулом. — Ну а тебе что, все неймется, старый? И закопал тебя, и крестик поставил, и панихиду даже справил… Чего тебе еще!? Зачем приперся-то? Да и имя мое откуда узнал, а?

— Эх ты, варнак беглый… Приперся… Просто пришел поболтать с тобой, за жизнь так сказать… Мне ведь там тоже не ахти как весело…

Старик легко поднялся и, уходя за занавеску, повторил ворчливо: — Варнак, он и есть варнак…

А Савелий после событий с волками совсем затосковал… Все чаще он заходил в часовенку, подметал пол, тряпицей протирал иконы, зачем-то протапливал печь и уходил, громко, со злостью, хлопая ветхой дверью. Часами сидел на берегу замерзшей реки, конопатил и ремонтировал для чего-то рассохшуюся лодку, а то, пробив небольшую полынью возле берега, пробовал мыть золото в самолично, грубо сработанном лотке…

Золота было много. Иной раз в лотке среди золотого песка выкатывался и самородочек, пусть не очень большой, а все-таки… Гридин равнодушно ссыпал золотой песок вместе с самородками в большую жестянку от монпансье, найденную в церкви, и иногда, когда совсем уж сон не шел к нему, измотанному одиночеством, зажигал фитиль лампы-бидончика и часами бездумно перебирал золото пальцами…

А недавно он поймал себя на странной мысли, что, может быть, и не стоило уж так цепляться за свою никчемную жизнь в схватке с волчьей стаей…