Победительница - [65]

В ресторане этого дорогого отеля хоть и существует традиционный стол самоугощения, но ты можешь сесть и тебя обслужат, всё принесут, что скажешь. Я никогда этого не делаю, я всё сама.

Легкие, но приятно-звучные в тишине прикосновения ножей и вилок к тарелкам, ложечек к чашкам, чашек к блюдцам. Темная струя ароматного кофе густо льется в белую чашку. Белое молоко льется в черный кофе: белое облачко вплывает в черную жидкость, распространяется, не спеша размешиваешь, всё становится однородного оттенка. Берешь хлеб, он мне запрещен диетой, но здесь можно – и столько сортов, что трудно удержаться, берешь три ломтика хлеба – белый и упругий, темный, тяжелый, с какими-то плотными вкраплениями, и большой ломоть смешанного цвета, с впуклыми раковинками, какие бывают в сыре. На черный ломтик намазываешь желтоватое масло, на белый немного джема – красного вишневого или оранжевого апельсинового, а на большой ломоть кладешь что-то основательное, крестьянское, – ломоть буженины или окорока. Все это неприхотливо, без изысков (а они тут есть – и немало, включая экзотические морепродукты), но для человека самая вкусная еда – та, что из детства. Иногда мне хочется закрыть глаза и сосредоточиться на ощущениях: гладкая ручка кофейной чашки в пальцах, приятно-шершавый кусок хлеба в руке, у меня развилось что-то вроде тактильного гурманства, каждый предмет мне казался на ощупь отдельно по-своему приятен. Проходя мимо пальм, беседок, бунгало, галерей, я обязательно дотрагивалась до поверхностей, ощущая и сравнивая.

Идешь к морю по белому песку, еще не успевшему нагреться. На пляже никого, некому глазеть, но зато кажется, что весь мир, в центре которого ты находишься, любуется на тебя – вот когда ты «мисс Вселенная», а не потому, что вручили корону, вот когда чувствуешь, что Бог всё создал для тебя, а тебя сделал для всего, что ты (как и каждый любой другой человек) есть цель и смысл всего, что существует. И всё есть несомненное доказательство Бога – и ты сама, и небо над тобой, и вода, в которую входишь, и десятки видов разноцветных рыб, причудливых кораллов, которые ты рассматриваешь, опустив в воду голову в маске. Нет, действительно. Если это не чувствует через тебя мировая душа, то есть Бог, тогда зачем всё это? Само для себя? Не чувствуя себя? Так не бывает! Так не может быть! Мне вообще тогда казалось, что Бог создал Человека как некий орган чувствования мира – чтобы через него осознать всю греховную прелесть плотского существования. Правда, какое же оно плотское, если увиденный человеком красивый предмет тут же в нем, в человеке, становится духовным отражением?

В общем, тогда во мне была сплошная путаница – почти языческая.

...Возвращаешься под тент, на мягкое покрывало шезлонга, ложишься, вытягиваешься, закрываешь глаза, слушаешь тихий шелест волн, голоса, которые всегда у воды кажутся странными, будто всё они – надо тобой, рядом с тобой, вот девочка чтото закричала, словно над самым ухом, смотришь – а она далеко у воды. Становится так невесомо хорошо, что кажется, вот оно – бескорыстное и полное счастье существования, вегетативно-осмысленное, та самая растворенность в мире (как частица планктона в мыслящем океане), блаженная потерянность своего я (равнозначность морю, солнцу, всему), к которой стремятся всю жизнь многие философы... Но тут же подает тихий голос это самое никогда не спящее «я», мешающее спокойно инджойствовать, это «я», которому, сколько бы ни было счастья, всё мало. Вернее, не так: когда счастье приходит, «я» начинает сомневаться – а может, оно совсем не такое?

На третий или четвертый день на песок возле моего шезлонга сел атлетического вида молодой человек, типичный обложечный красавец с синими глазами, кудрявыми волосами с выгоревшими или химически высветленными прядями, и сказал на очень плохом английском:

– Hi. You – Miss Universe? (Привет. Вы – «Мисс Вселенная»?)

– Everybody knows it here. And you, too (Здесь все это знают. И вы тоже.), – ответила я.

– That is right (Это верно), – сказал он. – But we must... have something... as a start of conversation. (Но надо же как-то начать разговор.)

– Why? (Зачем?)

Он усмехнулся, делая вид, что его не собьешь такими вопросами. И небрежно ответил:

– To see. (Чтобы познакомиться.)

– Why? (Зачем?) – повторила я.

– To speak (Чтобы поговорить), – не сдавался он.

– Why? (Зачем?) – в третий раз спросила я.

Он, не чрезмерно остроумный, как многие красавцы, коряво вымолвил:

– People talk to know each other. (Люди общаются, чтобы узнать друг друга).

– I do not see the need (Не вижу необходимости), – сказала я. – I see that you are a nice guy. That's enough. (Я вижу, что ты красивый парень. Этого достаточно.)

Некоторое время он осмыслял мои слова, видимо, не понимая, как продолжать то самое общение, ради которого ко мне подсел. Наконец где-то в недрах этого совершенного анатомического ландшафта родилось:

– What should I do to you like? (Что я должен сделать, чтобы тебе понравиться?)

– Silent. (Молчать).

Он послушался. Сидел рядом и молчал час, два, три. Мне показалось это занятным. Я подумала, что он, возможно, не так глуп, как мне показалось. Когда я собралась на обед, он отправился было за мной, но я выставила руку: нет, не надо. Он понял.