Победитель турок - [99]

— Милостивый господин Канижаи, здесь, у Нандорфехервара, мы совершили чудо! Победу эту не сможет отрицать даже самый заклятый наш враг, — знаю, нас ждет признание. Только бы ты всегда был мне верным товарищем, тогда мы еще увидим рассвет над головой!

— Милостивый господин Розгони! Господь показал, что воля его с нами. Он избрал нас для свершения дел великих. Мы не погибнем, ежели все обратят к нам сердца свои и волю! Ныне каждому видна правота моя, видно, чего ради я усердствовал. Неужто нельзя язычника победить, ежели в нас храбрость жива? А если б еще единодушие было…

— Милостивый господин Короги, много обид выпало на долю нашу, во многом нас обходили, но после этой победы может ли кто против нас зло таить? Так пусть же ваши милости все, как один, вместе с сословиями страны нашей провозгласят: «Виват Янко Хуняди!»

— Милостивый Михай Силади, милостивый господин шурин! Сестра твоя в Хуняде слезы радости в передник проливает. Как услышит о моей болезни, тотчас в повозку сядет, поспешит сюда с сыновьями вместе…

— Отец Янош, не забыл я, что говорил ты о вере. Нет во мне более тревоги, только вера истинная в лучшую жизнь!

Так говорил он упорно, почти вызывающе и не желал слышать никаких возражений. Проходили часы и дни, болезнь все больше овладевала им, и все исступленнее становились его речи. О недуге своем он не обронил ни слова и об усталости больше не поминал, все только строил планы на грядущие дни и годы и диктовал, диктовал, диктовал. А когда утомлялся, начинал ожидать ответов. Напрасно говорили ему, что гонцы еще не добрались до места, он словно не слышал — и все ждал, все требовал ответных посланий. От папы, от короля, от Эржебет…

Нервы его были напряжены до крайности, он прислушивался к шумам, доносившимся со двора крепости и, заслышав скрип цепей, когда опускали подъемный мост, чтобы вынести в поле умирающих, тотчас посылал своего оруженосца, юного Секеи, узнать, чей гонец прибыл — от папы ли, от короля или Эржебет… Он уже не делал меж ними различия и даже сам не знал, от кого нетерпеливее ждет отклика, ибо ответ каждого из них означал одно и то же — даровал смысл жизни, волю к ней…

Пучок молочно-бледных лучей послеполуденного летнего солнца, проникавший сквозь узкую щель окна, едва тревожил тихий полумрак спальни. В угол, где на разостланных шкурах лежал Хуняди, свет почти совсем не проникал, и мирная сумеречная тишина витала над больным. Лишь уныло жужжали мухи, да слышалось быстрое, страдальческое дыхание больного. Юный Секеи, как верный пес, подремывал, скорчившись у края ложа, но ни на мгновенье не забывал о долге своем, и стоило совокуплявшимся мухам зажужжать чуть громче или дыханию больного усилиться, как он пробуждался от тихой дремы, и красные после бессонных ночей глаза тотчас впивались в измученное лицо господина. Он глядел на жалко повисшие усы, закрытые, почти черносиние веки, кожу, просвечивавшую даже в полумраке, — и губы его неожиданно кривились в неслышном плаче… так, с повисшей на респице слезой, он вновь погружался в чуткий сон.

Хуняди не спал, а перемогался на грани бодрствования и горячечного беспамятства. Все его чувства действовали безотказно, он слышал — ему даже казалось, что это происходит громче, чем было на самом деле, — возню мух, замечал беззвучный плач своего оруженосца, юного Секеи, но у него не было сил на что-либо большее, чем простое восприятие. Его била лихорадка, разрывала боль.

— Пить, — выдохнул он, и оруженосец, тут же проснувшись, поднес к его рту кубок, наполненный водой с вином. Хуняди пил долго и жадно, а потом, словно питье вселило в него некую чудотворную силу и огромное снедающее изнутри беспокойство, быстро сел и заторопил окаменевшего от испуга мальчика:

— Позови господина Пороги!

От неожиданности и ужаса, еще усиленного этим приказанием, Секеи вовсе онемел и, лишь собравшись с духом, выговорил растерянно:

— Он вчера простился с твоей милостью. И уже ускакал со своим войском.

— Зови господина Розгони!..

И, получив в ответ еще более испуганный взгляд, почти выкрикнул приказание:

— Господина Канижаи!

— Все уехали. Вчера они простились с твоей милостью.

— Стало быть, уехали! — тихо, с трудом произнес Хуняди и, словно известие это ударило его в грудь, повалился назад на шкуры. Но что-то не давало ему покоя, ибо вскоре он снова сел и с возрастающим нетерпением воскликнул:

— Отца Яноша призови!

Паренек, словно радуясь освобождению, вскочил и выбежал, но вскоре вернулся.

— Отец Янош напутствует крестоносцев.

И, будто в подтверждение его слов, через открытое окно донесся со двора крепости странный, все усиливающийся шум: сначала шум этот напоминал лишь беспокойное гуденье пробуждающегося ветра, но он все возрастал, порой затихая и тотчас налетая с новой силой, и вот уже внизу неистовствовала буря, сквозь вой которой можно было разобрать отдельные выкрики:

— Отец Янош, возблагодари за нас господа!

— Благослови нас, благослови!

— Благослови и наперед, чтобы до дому дойти!

— Женам и сыновьям нашим благословение дай!

Тогда Хуняди поднялся со шкур, чего уже давно не делал, и неверными шагами, опираясь на плечо оруженосца, подошел к окну. Грудью, всем отяжелевшим телом упав на подоконник, чуть не вывалившись на мощеный двор, он лихорадочно вглядывался в роившуюся внизу толпу. Огромная площадь между северными башнями и вышками подъемного моста была заполнена крестьянами. Они стояли не в красивом военном строю, как обученные наемные солдаты, а нескладной, беспорядочной толпой; одежда же и оружие их довершали картину хаоса и пестроты. Большинство было босиком, и даже отсюда, со второго этажа, можно было разглядеть их расплюснутые, кривые, косолапые, корявые ноги; однако теплые сермяги и бараньи шапки они не снимали даже в знойной жаре, будто храня в них прохладу. Лишь некоторые молодые шутники навертели на головы захваченные у турок тюрбаны, которые предназначались в подарок женам и возлюбленным, или заплели их, повязав так, как это делают женщины. Головы в цветистых, ярких чалмах, колыхающиеся, раскачивающиеся над серым морем сермяг из небеленой конопли, выглядели забавно. Но сверху видна была еще иная пестрота: каждый крепостной, обвешанный и нагруженный всевозможными вещами — от турецких сабель и ружей, конских хвостов, сорванных со знамен с полумесяцем, до пестрых платков, — представлял собой поистине восточный базар. Кривые сабли висели, подвязанные к поясу одной конопляной веревочкой, и так раскачивались при каждом шаге, что просто непонятно было, как мужики не изранили себе ноги. Однако поверх награбленного оружия возвышались, будто символы, застывшие на плечах, устремленные острием к небу распрямленные косы, — с ними крепостной люд не расстался бы ни за что на свете.