Победитель турок - [88]

Слова лились бурным потоком, Хуняди уже почти орал, побагровев и вытянув вперед шею, он бил себя в грудь, так что украшения, цепи и подвески на его наряде испуганно звенели. Казалось, река, долго стиснутая плотинами и запрудами, прорвала вдруг все преграды и разлилась широко и свободно. Капистрано с удивлением, чуть не с испугом глядел на этот внезапный взрыв дикой ярости.

— Остынь, господин Янош! — попытался он успокоить Хуняди.

Однако как разлив, прорвавший плотину, нельзя остановить новым препятствием — все будет тщетно, покуда не иссякнет его сила, — так бесполезно пытаться подавить слова, если их гонит накопившееся за годы внутреннее возмущение. Хуняди и внимания не обратил на слабую попытку его усмирить, а будто настоящее половодье лишь теперь начиналось, продолжал все крепнущим голосом:

— В глаза все льстят мне, чуть не зад лижут. Что ни скажу — со всем согласны. А стоит отвернуться, чего только не чинят против меня!.. Власти моей завидуют? Но разве не доверие сословий поставило меня столь высоко? Поместьям моим завидуют? Но не прилежанием ли да храбростью заслужил я их? К глотке моей тянутся, заткнуть ее хотят, но я их всех раскидаю, такую трепку задам, что все передохнут!

— И меня, видно, для того позвал, чтобы я последнее напутствие дал им? — с легкой насмешкой спросил Капистрано.

Это тихое бесстрастие сразу привело Хуняди в себя, слова застряли в горле, как застревает непроглоченный кусок. Рука его, только что колотившая грудь, метнулась в воздухе, но застыла на полпути и бессильно упала. Хуняди повернулся, сел на место и, точно пробудившись внезапно от сна, огляделся. А Капистрано молча, сжав топкие губы, смотрел неотрывно на растревоженное лицо старого воина.

— Очень уж много горечи этой во мне накопилось, — заговорил наконец Хуняди. — Делаешь, что сердце и честь велят, а тебя повсюду только зависть подстерегает да предательство. Надобно было мне душу облегчить. Крик этот столь облегчителен был, будто кровопускание пли кровососные пиявки.

— Поосторожнее с подобными облегчениями, господин Янош! Вены перерезать — вся кровь может вытечь, да и пиявки способны всю кровь высосать.

Потом, как бы покончив с этой частью беседы, заговорил совсем иным топом — быстрым, отрывистым, как человек, привыкший участвовать в переговорах:

— Когда же, господин Янош, ожидаешь ты нападения турок?

— Как раз нынче получил известие: султан Мехмед собирает войско…

— С каким войском он может прийти, если придет?

— Тысяч сто пятьдесят, не меньше. Так лазутчики говорят.

— А ты, господин Янош, сколько можешь выставить против него?

— Не более тридцати тысяч.

— А король?

— Тысяч пятнадцать.

— Цилли?

— Двадцать тысяч.

— А если папа Каликст денег пришлет?

— Тогда все побольше выставят.

— А если мы крестовый поход объявим, да не только в этой стране, но и в иных государствах?

Хуняди, как зачарованный, смотрел на высохшего, ободранного и неряшливого маленького францисканца, всем видом своим являвшего нищенствующего монаха, но стоило ему заговорить, и речь его словно озаряла всех вокруг него светом. Голос, тон его, о каких бы простых и обыденных вещах ни шел разговор, захватывали сами по себе. Несколько быстрых вопросов, полученные на них ответы — и с делом было покончено; Капистрано добавил лишь несколько слов, но на этот раз дружелюбно и тепло:

— Я постою за тебя, господин Янош. И обещаю тебе поддержку его святейшества папы, ибо и ему известно, что здесь, в краях язычества, ты единственный надежный щит веры!

Они помолчали; в келье становилось все темнее. На колокольне доминиканского монастыря зазвонили колокола, сзывая монахов к вечерне Капистрано перекрестился и, сложив руки, стал усердно молиться про себя, закончив же, снова повернулся к Хуняди и заговорил таким тоном, как будто они были старые, но давно не видевшиеся знакомые, которые наконец встретились и, обсудив наскоро деловые вопросы, заговорили о своем, личном. Теперь в голосе Капистрано не было ни благолепия священнослужителя, ни твердости привычного к переговорам дипломата, — он говорил как истинный друг:

— Вот ты сказал, господин Янош, что недруги душат тебя. Неужто у тебя власти мало против них? Ведь ты самый могущественный вельможа в этой стране, у тебя самые крупные поместья, у тебя больше всего крепостей, у тебя больше всех солдат и самая лучшая сабля…

— Это все лишь тем хорошо, что они меня пока еще не придушили, только и всего.

— А не думаешь ты, что сам, быть может, тому причиной? Душить можно и когда враги на тебя нападут, и когда ты сам рукам их горло свое подставляешь.

— Ты о чем, отец Янош? — спросил Хуняди неловко и стесненно.

— Мне твоя жизнь известна, господин генеральный военачальник, знаю, откуда пришел ты… Из низов в верха. Но я тебе скажу так: человек и тогда достигнет большего, если, и в середине пути своего заметив, что дорогу избрал неверную, повернет иную искать, а не просто глаза закроет на заблуждение свое…

— Отец Янош, я не столь учен, чтобы понять смысл твоих речей.

— Вот видишь, ты и сейчас глаза закрываешь. Все понимаешь ты, да только понять не хочешь.

— Может, так понимать, что избрал я неверный путь?