Победитель турок - [87]

— Идет… Идет!..

На мосту действительно показалась маленькая группа: впереди шел очень старый высохший монах, одетый в коричневую сутану францисканцев, которая вообще уже потеряла цвет от густо осевшей на ней дорожной пыли. Монах шел босиком с непокрытой, смиренно склоненной головой, а за ним на ослах ехали еще несколько францисканцев. Однако с первого взгляда было ясно, что центр здесь — не те, кто путешествовал с большими удобствами, а шагающий в смиренном одиночестве маленький, высохший старик в свободно болтающейся на нем одежде и с обнаженной головой, также покрытой дорожной пылью чуть не в палец толщиной. Священники в парадном облачении, оказавшись перед ним, преклонили колена и головы, на что он ответствовал, распластавшись в пыли и погрузившись в долгую молитву. Встав, он подошел к епископу, облобызал его и, не сказав ни единого слова, так же смиренно опустив голову, продолжал путь к городу; за ним двигались монахи на ослах, армия священников, женщины, распевавшие псалмы, а по обе стороны шествия — вельможи верхом на конях. В этом безмолвном смирении, в этой простоте и бедности, выделявшихся среди роскоши и блеска и как бы отвергавших их, в том, как шел он, босой, по дороге, было нечто грандиозное и величественное, что захватило собравшуюся толпу, заставило ее разразиться криками непритворного обожания. Здравицы и виваты звучали в честь маленького старика в сутане все громче, со все большим воодушевлением, к его босым ногам летели под восторженные клики букеты цветов и цветущие ветки. Люди бросались в дорожную пыль, целовали землю, били себя в грудь; паралитики, слепцы и иные калеки валялись на земле, протягивая к нему руки; женщины показывали ему младенцев, счастливо смеялись, и вся толпа в едином порыве кричала:

— Милости!.. Милость яви нам!.. Грехи отпусти!..

Волны страстей хлестали все выше; крики, вырывавшиеся из взопревших в весеннем тепле тел, стоны калек, моливших об исцелении, визг женщин — все сплеталось, перемешивалось, взаимно подстегивая друг друга, тем более что тот, к кому это было обращено, продолжал идти так же молча, с опущенной головой и сложенными на груди руками. Но вдруг он высоко поднял правую руку и показал толпе крест.

Это был совсем небольшой деревянный крест, даже неоструганный как следует, — такие имелись в доме у каждого, — но сейчас, когда его подняла вверх эта тонкая, костлявая рука, никто не остался стоять, все, как один, рухнули на колени, бились, валялись по земле с нищими и калеками, и с каждой минутой все настоятельней бушевал крик:

— Милости!.. Яви нам милость, отец Янош!.. Грехи отпусти!..

Янош Капистрано и Хуняди сидели друг против друга в низенькой, темной и прохладной монастырской келье. Хуняди все еще был в надетой для встречи одежде из раззолоченной ткани с блестящими украшениями, а монах так и остался босой, простоволосый, даже не смыл с себя дорожной пыли… Они сидели молча, оглядывая один другого с чуть смущенной улыбкой, как люди, давно знающие друг друга по слухам и письмам, мысленно представляющие себе облик друг друга и даже чувствующие, будто и в самом деле виделись, близко знакомы, — но вот они встречаются, и реальный облик оказывается столь чуждым, столь непохожим на воображаемый, что даже с помощью слов едва удается отыскать дорогу друг к другу…

— Я рад, что ты внял моему призыву и пришел, отец Янош! — прервал наконец тишину Хуняди. — Великая у нас нужда в твоем витийстве.

— Я пришел с радостью, господин Янош, — улыбнулся монах, заметно повеселев от горячих, лестных слов; однако же было видно, что улыбается он не часто: высохшая, натянутая на скулах кожа, казалось, могла лопнуть от непривычного усилия. — Я с радостью прибыл и с радостью отдам свое слово ради дела во имя истинной веры. Но радость моя была бы еще большей, ежели слова обернулись бы уже делом. Год назад в письме, тобою посланном, ты чаял осуществить то самое, что и ныне, но и за год до того было не лучше… Может, и еще год пройдет в одних упованиях?

— Сделай, отец, чтобы так не было. Здесь всем вельможам ведома слава твоя великая, к тебе их сердца склонятся!

— Сердца! — улыбнулся снова Капистрано, и, казалось, было слышно, как рвется кожа на его лице. — Они как лоза, туда клонятся, куда ветер дунет… А видывал ты, господин Янош, лозу, что может противостоять ветру, как ее ни умоляй, что ей ни нашептывай?

Хуняди, будто не мог более играть словами, за ними скрываясь, наклонился к монаху, чуть не к самому лицу его, и настойчиво сказал:

— Склони короля, вельмож и всех прочих, чтобы прекратили душить друг дружку!

— И тебя бы перестали душить, а, господин Янош? — неожиданно спросил монах с легкой усмешкой.

Хуняди, оторопев, несколько мгновений пристально глядел на священнослужителя, затем тихо произнес:

— Я стараюсь только ради блага веры нашей, отец Янош!

Но вдруг, словно раскаявшись в тихом этом смирении, вскочил с места и сразу перешел чуть ли не на крик, — стены кельи гулко ему вторили.

— Ну, а ежели и хочу, чтобы меня душить перестали? Неужто я не вправе просить тебя об этом? Да есть ли в просторной этой стране иной вельможа, кто столь близко к сердцу принимает дело веры, как военачальник Хуняди? И ты истинной веры во благо послужишь, ежели за меня встанешь. Ведь папа затем и прислал тебя, чтобы веру укрепить! Все, кто добра и справедливости желает, со мною рядом стать должны, а не с господами этими, завистливыми канальями, что меня же и оговаривают. Рядом со мной стать надобно, будь я даже глупец, лишь к сожжению пригодный, ибо ныне один я здесь защиту веры собой являю!