Победитель турок - [8]

Все эти мысли молнией пронеслись у нее в голове, и, когда она глянула на спокойное, веселое лицо мужа, раздражение и горечь так и вскипели в ней.

— Вашей милости и уйлакская история в забаву! — с ожесточением воскликнула она. — Взбаламутили здесь жизнь всем, а наладить ее вам и в голову не приходит. По-вашему, как есть, так и ладно, а ведь путного-то и нет ничего…

— Эржи, да ты что это?! — взревел Войк, пораженный ее гневной речью. — С чего бестолковщину несешь?

— Не бестолковщину, а правду истинную вам говорю! Вашей милости иного дела нет, как о славе да о поместьях печься, а тех, кому этим владеть, вы и в расчет не принимаете. Взять Янко. От меня отвадили, а теперь одного буйствовать бросили. А для меня у вашей милости нашлось хоть единое словечко с тех пор, как домой на отдых прибыли? Только и разговору, что про урожай да про талеры, — а еще попрекаете, будто не по-господски держу себя, не по-господски все делаю. Больно ваша милость ученые стали на чужой стороне, вам теперь о нас и подумать недосуг!

— Спятила ты, жена. Беспричинно винишь, говорю.

— Беспричинно! Только это от вас и слышу.

— Истину говорю. Что с тобой поделаешь, если добыл я барство, а пользоваться им ты не умеешь, как ни прошу? Но уж Янко ты мне доверь! Ему не нянька нужна, а истинная ратная школа. Поднял он руку на молодого Уйлаки — и правильно сделал. Вот если б его побили, тут я бы его избранил. Отослали парня домой, ну что ж! В Смедерево поедет, ко двору деспота. А талеры для того надобны, чтоб достойно его в путь снарядить. Чтоб не пришлось ему стыдиться за отца своего, владельца Хуняда! Вот что в голове держи, а не дурные свои мысли. Так-то!

Войк говорил нетерпеливым, повелительным тоном. Его раздражали постоянные опасения жены, он не мог понять их причины и поэтому старался избегать о том разговоров. Но теперь, когда Эржебет сама обрушилась на него со своими тревогами, он не пожелал слишком сдерживать себя, выругался, чтобы придать словам больший вес, и круто закончил разговор:

— А ежели мало еще тебе науки, могу и погромче сказать! Не позволю я, чтобы ты мне веселье отравила, покуда дома я, либо вовсе из дому выжила. Ты теперь всех кусаешь. Смотри, как бы зубы-то не обломать!..

И, не ожидая ответа, лягнув по пути пучок пеньки так, что тот разостлался по полу, Войк в бешенстве выскочил из комнаты. Эржебет сидела не шевелясь, прижав к груди руки, и на глаза ее медленно набегали слезы. Она немного повсхлипывала, потом вытерла слезы тыльной стороной ладони, вздохнула, поплевала на кончики пальцев и вновь принялась крутить веретено.

Однако потрудиться она успела немного, и на полверетена пряжи не накрутила, как со двора послышался звук рога, возвещавший о том, что кто-то прибыл в крепость. Быть может, сыновья Янко и Янку вернулись, вволю побродяжив? Янко и Янку… Как странно, что оба ее сына одно имя носят и различие у них лишь в одном-единственном звуке… Не хотела она остаться без Яноша, когда родился Янку, — а старший Янко в то время был, можно сказать, на краю могилы, в чем только душа держалась. И вот — оба остались живы, благословен будь за то господь… Янко же, как минуло ему три года, будто понял, что на него рукой махнули, и начал вдруг упрямо расти, сил набирать — совсем крепышом стал. Это упрямство, твердая воля его не иссякли и поныне…

Эржебет прислушалась. Может, к ней зайдут, хотя бы Янку. Он больше к матери тянется.

Однако вместо сыновних шагов она услышала новый звук рога, громко прозвучавший на дворе, но на сей раз он возвещал не о прибытии… Он созывал воинов… Господи боже, уж не беда ли какая!

Она выпустила из задрожавшей руки веретено, прислонила в угол прялку и чуть не бегом пустилась к выходу, узнать, что случилось. В коридоре столкнулась с Бойком: он возвращался к ней. Гнев, вспыхнувший во время стычки, исчез из его глаз, теперь они возбужденно горели.

— Мы едем в Хатсег, — сказал он. — Прискакал отец Винце, говорит, крепостные взбесились…

— Сыновья! — воскликнула в испуге Эржебет. — Ведь они без охраны почти. Побьют их!..

— Как бы не так! Да они, верно, и не в той стороне бродят.

Но даже по голосу его чувствовалось: он отнюдь не уверен в том, что говорит.

— Мужичье проклятое, подлые свиньи? Я их научу жить смирно! — взревел Войк и поспешил обратно во двор.

Когда госпожа Эржебет сошла вниз, подъемный мост был уже спущен, и Войк с Радуем во главе отряда воинов вскачь пустили по нему своих коней.

— Охрани, господи, ближних моих! — вздохнула она им вслед и неверным от волнения шагом направилась во внутренние покои.

От берега Черны гора Тарьягош круто взбегала вверх; словно напоказ обнажала она свое скалистое, морщинистое от трещин и ущелий чрево, и лишь совсем наверху, у самой вершины, начинался лес. Великаны деревья возникали на голом склоне как-то неожиданно и без всякого перехода, будто до этой линии гору выбрила чья-то гигантская рука. Извилистая, вся в ухабах, дорога вела к перевалу, каждую мало-мальски приличную скалу осторожно огибала тропинка. По лесному участку дороги медленно, гуськом брели пятеро вооруженных людей, по виду воинов, ведя за собой на поводу лошадей. Один из путников был совсем еще юный, да и остальным было на вид около двадцати, не более. С седел по обе стороны свисала убитая дичь — фазаны, дикие гуси с окровавленными перьями и разное мелкое лесное зверье, а слева болтались еще колчаны со стрелами и луки с ослабленной тетивой. Шум шагов то и дело вспугивал дичь в придорожных кустах, но путники даже головы не вскидывали на этот знакомый и столь милый охотничьему сердцу шорох.