Победитель турок - [10]

— Что же ты, доблестный витязь? — издевался над братом Янко. — Или оскомину слава набила?

Он не бросил работы, а все шире взмахивал топором, наносил все более могучие удары, стараясь не отставать от мужиков. Ему была важна не победа над братом — ведь Янку на три года моложе его и вообще послабее. Шутливое состязание с ним служило лишь прикрытием бушующих в нем страстей. Главным тут было ощущение силы своей, свежести, гибкости в ногах, спине, плечах и руках: он мог, он был в состоянии сделать то, что задумал! Хотел бы он поглядеть, кто из праздных дворянских юнцов при уйлакском дворе сумеет помахать топором, как он сейчас! Да и на прочие молодецкие забавы кто из них способен?.. Может, молодой Миклош Уйлаки? Либо Лацко Перени? Янко всегда побеждал их в разных играх. Его отец позже иных крепость от короля получил, это, конечно, так, потому-то не все ученые премудрости ему, Янко, досконально ведомы, да и красивых словес он говорить не умеет. Но чтоб за это бесчестить его?! Просто зависть черная томила знатных его сверстников, потому что понимали они, на него глядя: для ратной жизни сила да стойкость надобны. А этого у Янко не отнимешь… Он вот и тяжести топора не ощущает: играючи им помахивает, вздумает чуть повыше рубануть, точно туда топором и ахнет, а плечи, поясница, ноги и не чувствуют усталости… Он еще покажет изнеженным тем барчукам, холера им в бок, что есть истинная удаль, — только б попались ему на пути… А что сказала бы Анна Уйлаки про его молодечество? Топор дрогнул у него в руках, горячая волна пробежала к ногам. Не решился Янко искать ответа на свой вопрос, постарался отогнать его от себя, только удары топора стали еще сильнее…

А когда наконец, весь взопрев, он бросил работу и, подняв тяжелый топор за конец топорища, подержал его некоторое время горизонтально в вытянутой руке, а затем отбросил лихо, даже мужики поглядели на него с уважением. Такое и у них за доблесть почиталось… А уж надсмотрщик, солдаты из свиты да Янку и вовсе были в восторге.

— Ваша милость и с медведем бы сладили, — сказал надсмотрщик. — Сильнее витязя, может, во всей округе нет…

— Уж это само собой! — добавил и Янку восхищенно и с благоговением.

А Янко стоял в потоке изливавшегося на него признания, и по твердому лицу его разливалась самоуверенная улыбка. Он провел рукой по ниспадавшим на шею каштановым волосам, вычесывая застрявшие в них щепки, ухарски покрутил пальцами у того места, где полагалось быть усам и где, кроме легкого пушка, ничего не было. Он ощущал приятный вкус жизни, и ему захотелось доставить радость и другим. Отвязав от седла несколько птиц и прочей дичи, он бросил свои трофеи мужикам:

— Зажарьте себе на ужин!

Янку снова принялся зудить — надо, дескать, подаваться к дому, скоро вовсе стемнеет, — но Янко не хотелось так вот сразу покидать место, где впервые за долгие недели он со спокойной безмятежностью в полную силу ощутил себя мужчиной.

— Все одно засветло не успеть. Луна рано взойдет, она нынче полная. Тогда и тронемся.

Солнце исчезло за деревьями, и сумерки опустились на лес громадным покрывалом, постепенно совсем его укутав. Мужики, оставив работу, разожгли большой костер из сухого валежника, а сами уселись вокруг него ужинать. Они мигом ощипали подаренных Янко птиц, освежевали зайцев, нашпиговали их грибами и, насадив на вертел, начали поджаривать на углях. Тотчас повеяло таким духом, что и витязям захотелось перекусить: они подсели к костру, и каждый насадил на вертел по дикому гусю. Мужики подобрали все потроха, свернутые головы дичи и развесили на низко склоненной ветке дерева, у самого костра.

— А это еще зачем? — спросил Янко.

— Угощенье злому духу лесному, — неохотно, тихо и серьезно ответили ему. — Как уснем, он и придет за своей долей. С ним беспременно делиться следует, иначе озлится и искалечит всех…

Это было сказано с такой трепетной убежденностью, что у Янко холодок пробежал по спине от суеверного страха. Он чурался призраков и всякой иной нечисти, с коей нельзя помериться в ловкости и силе, и испытывал к ним искреннее, идущее из глубины его естества отвращение. Правда, повстречался он с ними один-единственный раз, но с той поры больше встреч не желал. Дело было несколько лет назад, еще до того, как отправили его в Уйлак. Они тогда только что переселились из Хат-сега в Хунядскую крепость, и для Янко волнующе новым был каждый уголок: целыми днями он, не ведая устали, рыскал по замку и подземельям. Однажды брел он из крепостной башни по подземному ходу, который вел к солдатским казармам, — и вдруг в темноте чья-то холодная рука неожиданно погладила его по щеке и тут же вцепилась в волосы!.. От испуга он совсем потерялся: стал кричать и не помнил, как выбрался оттуда. Тотчас воины с горящими факелами обследовали весь ход, но, разумеется, никого там не нашли. Родители, когда он рассказал им эту историю, решили, что это было не иначе как привидение, которое разгневалось на Янко за то, что шел по подземному ходу во тьме и светом не предупредил призрак о своем приближении… Дело обсудили и с капелланом крепости, отцом Бенце; он придерживался того же мнения. «Чья-то душа неприкаянная бродит», — изрек капеллан и в тот же вечер помолился за упокой ее. Однако витязь Войк, отец Янко, при всей своей набожности, не очень-то верил в действенность молитвы и для вящей надежности заставил Янко по совету старой Суперы (знахарки, жившей в крепости) повесить над входом в подземелье мешочек с солью и растертым в пыль сухим змеиным хвостом. Янко должен был при этом трижды повернуться вокруг себя, бормоча слова, изгоняющие духа. Привидение больше не появлялось, но про испуг Янко поминали еще долго, вот как давеча его младший братец. Воспоминание о пережитом ужасе осталось и в Янко, и он, как ни стыдился того, ничего не мог с собой поделать. Однако же старался побороть свой страх или хотя бы закалиться, пугая себя всякими таинственными историями. Много таких легенд слыхал он от крепостных и всегда удивлялся крестьянам. Их страх был совсем иным, нежели у него: они боялись привидений и злых духов, как любой другой опасности, но никак не больше и не иначе. Так о том и говорили. Поминали вместе с грозой, градом, опустошительным мором, отводя нечистой силе такое же место в своей жизни, как и прочим житейским бедам. В Янко же, когда думал он о чем-нибудь подобном, пробуждался неподвластный разуму первобытный трепет. Вот и теперь от мужицких объяснений его сразу прошибло потом, но он продолжал выпытывать: