Победитель турок - [14]

Янко вскинул голову с раздражением и обидой. Значит, и отец попрекает его за это?

— А ведь милость ваша только что сказывали, — возразил он с едва прикрытой резкостью, — коль нет дворянских битв, холить надобно сталь!..

— Это ты к чему?

— Хочу, ваша милость, слово молвить…

— Про что же?

— А про то, — упрямо вырвалось у Янко, — что ваша милость тоже могли бы получше обо мне порадеть.

— Ты что же, молокосос, меня, старого отца своего, учить вздумал? — вспылил Войк, и лохматые его брови взлетели до середины лба. — Почтение к родителю где потерял?

— Есть во мне почтение к вам, батюшка, по и горечи, словно в добром вине, предостаточно. Отчего я не учен, как прочие молодые дворяне, коли уж вы меня к ним посылали? Мишенью для их издевок я был, и, хоть метал копье всех дальше, они-то все меня копьями насмешек своих забрасывали. Уж вы скажите мне, ваша милость, для чего я других хуже быть должен? Неужто столь ничтожен я? А коль и впрямь так это, — значит, не гожусь я на иное, как только с холопьями вязаться…

Слова вырывались у него с таким жаром, так клокотала в них горечь, что даже отца обожгли. Страсть, которую он ощутил в речи сына, сразу смыла его прежнее негодование. Он не столько понял, сколько угадал ту внутреннюю борьбу, что снедала Янко. Сам он до сей поры никогда ни с чем подобным не сталкивался. Бывали, правда, и у него беды и печали, но он всегда справлялся с ними весьма просто: когда мог — все улаживал, а не мог — старался позабыть. Видя и слыша, что вытворяет Янко, он почитал все это такими же проказами, которым в молодости и сам отдал дань. И только улыбался в усы, когда ему доносили, будто на пирушках с Янко бывают порой и крепостные красавицы. «Молодо-зелено, — разнеженно вспоминал он былые годы. — Только б до материнских ушей не дошло». Да и кто по-иному поступал в юности? Король Сигизмунд уже и не молод, а ведь куда как любит еще поволочиться… Единственно, что Войк считал своим долгом, это попытаться втиснуть разгул Янко в более благородные, более достойные сына рамки, — отец Бенце и так уж прожужжал ему уши своими укорами. Потому и хотел он поговорить с Янко, но вспышка сына совсем сбила его с толку, и, вместо того чтобы по-отечески выбранить, Войк, испуганно заикаясь, стал его утешать:

— Да ты что, да полно, это ты — ничтожен?! Как бы не так! И не вздумай забивать себе голову подобными глупостями! Из тебя еще такой королевский витязь выйдет, каких днем с огнем не сыщешь…

— Только для этого действовать надобно, а не дома сиднем сидеть. По-настоящему показать хочу, на что способен. Чтоб увидели: не обсевок я в поле…

— Не бойсь, не долго ждать, покажешь. Я тебе еще не сказывал, но жду вскоре весточки от деспота из Смедерева, возьмет ли тебя к своему двору. А он возьмет непременно. А свиту я тебе дам такую, что и сын господина Уйлаки позавидует… Хоть и недавно я сюда из Хатсега перебрался, а могу показать: моему наследнику стыдиться нечего…. И мать все сделает, чтоб тебя снарядить достойно.

Горько было слышать Янко, что даже отец его не понял. Неужто нет здесь никого, кто до конца проник бы в смысл его слов, пусть прерывистых и нескладных, но зато шедших из глубины души? Он хотел объяснить отцу, что жаждет вовсе не парадного эскорта и пышности, а совсем иного… того, от чего сам почувствовал бы: он действительно способен на большее, нежели те, кто… Но даже мысленно он не мог ясно и понятно изложить, чего ему хочется, а потому промолчал. И лишь выдавил с трудом:

— Благодарствуйте, батюшка.

Но как бы там ни было, он откровенно радовался путешествию в Смедерево и тамошним развлечениям. Деспот — могущественный правитель; пожалуй, для Янко широкое поле там откроется, и он совершит нечто великое. Ему это необходимо! Чтобы доказать им всем в Уйлаке — Миклошу, Лацко Перени и Анне, Анне Уйлаки…

2

Рождество наступало мрачно. Три дня до него непрерывно лил, хлестал холодный, колючий дождь, а в сочельник на город пал такой густой туман, что, казалось, он вжал в землю дома. Словно вся вода Рейна и Боденского озера превратилась в туман, и теперь он сгустился над городом. На улицах едва можно было что-либо разглядеть в нескольких шагах. Городской совет был в панике: чтобы приготовить достаточно факелов к назначенному на вечер въезду императора, собрали весь вар, до мельчайших кусочков, обойдя в поисках даже мастерские сапожников и кожевников — и все же не миновать, видно, городу бесчестия из-за подлого этого тумана! Он проглотит, задушит огни факелов, окутает их непроницаемым покрывалом, и все города Пфальцграфства, даже самые малые, самые ничтожные, будут кричать, что император Сигизмунд рождественской ночью вошел со своей свитой в Констанц при кромешной тьме…

Надеялись теперь лишь на то, что туман, быть может, задержит прибытие императора и еще до вечера явится гонец с сообщением, что Сигизмунд пожелал провести рождественскую ночь в Бухау, а въезд назначил на первое утро праздника.

После обеда и вправду прискакал на взмыленном коне посланец с императорским гербом на груди, но привез он весть о том, что в полдень Сигизмунд остановился в Бухау для короткого отдыха, но теперь уж наверное движется к Констанцу, чтобы вечером быть здесь, в любезном ему городе. В ратуше поднялся отчаянный переполох, в дополнение к факелам готовили вымоченные в сале пучки пакли. Правда, дух от них пойдет не слишком приятный, но главное, чтоб светло было. Память о достославном рождении Иисуса почти полностью потонула в лавине волнующих приготовлений: рождественскую пальбу из мортир и колокольный благовест отложили до въезда императора, и потому, когда опустились сумерки, только ребятишки бедных окраинных кварталов звонкими колокольцами да шумными трещотками восславили предвечного младенца. Что ж, рождество бывает каждый год, а могущественный император, светский глава христианской церкви редко оказывает городу честь своим присутствием.