Победитель планеты (двенадцать разрезов времени) - [25]

Пронзающий, как сабля

Так оказалась вытесненной фауна примитивных млекопитающих, тяжеловесная фауна амблипод с грузными копытами и креодонтов с зубами кротов и кенгуру. Она разделила судьбу, на которую некогда сама обрекла фауну сумчатых.

В давно прошедшие времена, у рубежа мезозоя, рухнул мост, соединявший Австралию с великой сушей севера. Он разбился на осколки островов, образующих ныне Малайский архипелаг. Сумчатые и еще более древние, чем они, яйцекладущие однопроходные сохранились в Австралии. Этот пятый материк, маленький, как остров, с его эвкалиптовыми лесами и речонками-«криками», наглухо отгородил их от огромного, неспокойного мира.

Там, на великой суше, скрещивались пути сотен тысяч рас. Словно незримые, тугие нити пронизывали всю ее, связывая полярные льды с тяжелым зноем тропиков, пустыни нагорий с плодородными равнинами, леса с саваннами и снежные шапки вулканов с низкими взморьями.

Убежище было пусто, обозримо и гостеприимно открывало свои скупо отмеренные просторы для сумчатых. Они заняли его, состязаясь с однопроходными и с гигантскими нелетающими птицами, сохранившими мозг рептилий.

И как всегда в условиях умеренного, домашнего состязания на свободном месте они породили ветви степные и ветви лесные, древесные и роющие, плотоядные и питающиеся стеблями и листвой, гигантов ростом с буйвола и пигмеев. И каждая ветвь как бы обезьянничала по своему внешнему виду соответственную ветвь высших млекопитающих, развившихся на великой суше уже после ее отделения от Австралии, — настоящих хищных, травоядных, грызущих, лазающих. И несмотря на это внешнее, самостоятельно приобретенное ими сходство, все австралийские ветви оставались сумчатыми, ибо в общем своем развитии им незачем было идти дальше, чем требовала этого их домашняя конкуренция друг с другом.

Теперь, когда пробиты бреши в заборе австралийского питомника и человек вольно и невольно завез туда первых северных млекопитающих, сумчатые быстро вымирают. Сумчатый волк, кенгуру и сумчатая крыса не могут устоять перед собакой и волком, свиньями и лошадьми, кроликами и крысами.

Когда раннетретичная фауна была побеждена на всей земле, остался также один участок, где долго еще ее современники, невредимые, продолжали развиваться. Это Южная Америка.

Правда, ее не сравнить с австралийским заповедником. Она больше, а узкий Панамский перешеек то скрывался под волнами океана, то возникал. Но все же шум внешнего мира в течение миллионов лет только заглушенно доносился сюда.

Тут, в тропическом парнике, подымались девственные леса, перевитые лианами. Пышные пампасы Патагонии тянулись южнее их. Скрип деревьев раздавался на опушке. Их качали гиганты, охватив лапами стволы. С первого взгляда они казались воскресшими игуанодонами. Как и у тех — толстый короткий хвост и мощные задние лапы. Они сидели на корточках, на треножнике лап и хвоста. Жесткая медвежья шерсть одевала тело, а маленькая голова доставала крону дерева. Это занятие, смешное и страшное раскачивание деревьев, длилось часами. Самые большие, мегатерии, трудились над лесными колоссами или крупными их ветвями. Другие, поменьше, брались за молодняк. Треножники казались врытыми в землю. Ни одного движения жизни, кроме равномерного качания торса, не подметить в этих неуклюжих, будто окаменевших телах.

И временами ствол с треском надламывался. Чудовищное животное отстранялось с пути его падения. Оно делало это медленно, сучья задевали его дубленую кожу.

Вот одно не успело увернуться, тяжелый ствол проломил ему череп. Оно испустило короткий, резкий крик, будто провели ножом по тарелке.

И, медленно осев на передние лапы, зверь с раскроенным черепом заковылял. Его рана свалила бы и слона. Но она не могла парализовать движение членов исполинского тихохода, словно ленивая жизнь обособленно теплилась в них. Вероятно, он почти не чувствовал и боли. Позже раздробленные кости срастутся, и череп, найденный в Южной Америке, будет поражать геологов…

Челюсти тихоходов работали. Прожевывалась листва и целые ветки. Массы растертой зелени наполняли вздутый желудок мегатериев, милодонов, мегалониксов, сцелидотериев. Сидящие на своих треножниках, с обломанными сучьями и стволами в колоссальных серповидных когтях передних лап, они казались сколоченными из массивных плохо пригнанных глыб. Бедра были почти квадратны. Только их карликовые родичи, современные нам ленивцы, неподвижно висящие вниз головой в девственных чащах Южной Америки, сохранят еще эту беспримерную у млекопитающих неуклюжесть.

Медленно оживлялась опушка леса. Ночные обезьяны, обладавшие пятью, казалось, конечностями — так мало их цепкий хвост отличался от четырех рук, — уходили в глубь леса, потревоженные работой тихоходов. По зеленому мосту ветвей убегали сумчатые крысы. Останавливались стада макраухений, лам, нос которых свешивался хоботом. Временами доносился грузный топот — мастодонт двигался к водопою.

Чешуя четвероногого гада с гребнем на спине блеснула в высокой траве. Он искал солнца. Но опасность была ближе, чем предполагал его неповоротливый мозг. Птица колоссальных размеров, короткокрылая, с могучим загнутым полуметровым клювом, кинулась на рептилию. Она сбила ее ударом ноги и принялась клевать, испуская крики торжества. Шипение гада смолкло. И бронторнис, вдвое больший, чем страус, поднял над травой его синие спутанные внутренности.