Победитель планеты (двенадцать разрезов времени) - [20]

Анемоны в мшистой траве, смолистый запах и тишина.

Щебет птиц не нарушал ее. Многообразный, близкий и далекий, то рассыпавшийся дробью, то переходивший в трели, он казался голосом солнечной тишины леса, ровным и баюкающим.

Только изредка быстрый треск ветвей.

И снова тишина.

В этом светлом лесу, похожем на парк, тянуло лечь на спину и подремать в душистой траве. Там, за дюнами, в тонком вереске, глаза искали дачных заборов. В бухте, окаймленной сверкающим пляжем, могла бы быть пристань, куда катера привозили бы после трудового дня людей, юношей в летних открытых рубашках и девушек в легких платьях.

Но не было никого, ни окурков, ни газетных обрывков в траве. Море, серо-синее, какой бывает Балтика, оставалось чистым…

Опять легкий треск и топот. Выбежало стройное существо, тонконогое и невысокое. Оно напоминало и лань, и грациозного верблюжонка. Таких рисовали наивные рисовальщики лубочных картинок. Пожалуй, было что-то и лошадиное в его непропорционально маленькой мордочке. Пока оно как бы застыло, медля, еще двое таких же выбежали из-за деревьев. И вся стайка наискось пересекла полянку, шевеля коротенькими, словно обкусанными крысиными хвостиками. Они спешили, что было видно по напряжению их мускулов, но подвигались не скоро, подпрыгивающей тряской рысью. На голом песке дюны стало видно, что они ступают на два толстых копытных пальца, остальные три, коротышки, почти не достают до земли.

Когда их закрыли деревья, воробьи, славки и щуры слетели на поляну.

И сейчас же снова затрещало. На этот раз появился длинный зверь, полуголый, словно облезший, с рваными кольцами окраски. Он тяжело припадал, видимо подкрадывался. Нельзя сказать, чтобы это ему удавалось. Нескладное тело волочилось. Он казался знакомым и незнакомым; мы узнавали его по частям, но в целом его трудно было бы назвать. Как будто его имя вертелось на языке и никак не давалось памяти. И только приглядевшись, глаз замечал короткую медвежью голову, туловище волка и тигра в одно и то же время. Возможно, что больше всего это походило на гиену. Но кроме того в нем была еще какая-то тяжеловесная верблюжья грация, странное и неожиданное сходство с теми, кого он, видимо, преследовал. Он ступал грузно, всей ступней. Нюхал землю, рычал и, роняя слюну, бил длинным, кольцами извивавшимся хвостам. Пахучий след на земле увел его за дюны, где скрылась добыча.

И опять тишина.

Подождем здесь еще, в сосновом запахе, тихом щебете, пока солнце двигается по небу.

Вот к ручью сбежало, с писком и сопеньем, стадо маленьких неуклюжих животных с толстыми вытянутыми мордами. Они напоминают даманов или жиряков тропической Африки.

Тогда, оттуда, где лесным затоном разлился ручей, раздается фырканье. И водяной, ростом с быка, отдуваясь, выставит широкую спину. А когда он покажется весь, крупным планом, мы увидим снова как бы одного из ланеподобных, пробежавших мимо нас. Но только все члены его как будто утяжелены, утолщены, морда вздута, как у больного свинкой, выдается мягкий, гибкий нос, десны не закрывают двух длинных зубов. И уши настолько велики, что валятся по бокам головы. Теперь это похоже еще и на большую свинью, бегемота и тапира. А морда вселяет мысль, что художник взялся рисовать слона и бросил, еле наметив контур.

Водяной смотрел на пьющих даманов, напоминая вздутую пародию на этих толстомордых зверьков. Словно два карикатурных изображения одного и того же существа, дважды искаженного в кривых зеркалах, рассматривали друг друга.

Водяной бултыхнулся в илистую воду.

И лес объяла тишина, Смола плавилась на солнце, выступала каплями и висла липкими сосульками из трещин стволов и ветвей. Столбы насекомых роились в воздухе. Толклись мухи, сверкали стрекозы, порхали бабочки, гудели жуки и осы, с шумом маленьких пропеллеров развертывали пестрые веера крыльев кузнечики. Птицы слетали и ловили их. Но их оставались тысячи, десятки тысяч в роившихся столбах; они были мелки, быстры, в их членистых тельцах созревали миллионы яичек, и малой величиной и множеством они прочно удерживали право плодиться, захватывая мир.

Прозрачная сладкая смола влекла их. Они налипали на нее — мухи, стрекозы, жуки, бабочки, пауки, спускавшиеся на паутине; новые, набегавшие по сосулькам капли заживо замуровывали их в прозрачной тюрьме. Так совершалась легкая массовая и прозрачная смерть, бок о бок с роившейся жизнью. И смерть не пугала жизни.

Так шло вчера, сегодня, из месяца в месяц, годами, ибо короткая и теплая зима почти не прерывала солнечного лета. Вечная весна еще раз посетила Землю..

* * *

Эти хвойные леса росли около ста миллионов лет тому назад. На их месте остались «синие земли» Прибалтики.

Они пересыпаны янтарем. Этот земляной камень, который, будучи натерт, притягивает кусочки бумаги, греки называли «электроном». И еще финикийские суда причаливали к синим землям грузить окаменевшую смолу хвойного леса. Посейчас в янтаре видны насекомые, со всеми их мельчайшими члениками в усиками, сохраненные прозрачными гробницами настолько хорошо, что их можно изучать с помощью лупы и микроскопа.

В сущности там нет насекомых. Тонкие тела давно рассыпались углистым порошком. Но смола, облекающая их, хранит пустоты, точные слепки их тел. И по ним мы отлично можем судить теперь, каково было крылатое население древней третичной эпохи.