Победил Александр Луговой - [10]

Какая отвратительная погода! Дождь, и дождь, и дождь... Без конца.

Посмотрю, как на улице.

Нет, я больше не могу! Я так и знала. Алик стоит там, у почты, как всегда. Смотрит на мое окно. Заметил он, что я его заметила?

Сейчас наверняка прибежит. В восемь, как всегда. Как раньше.

Ну как я с ним порву? Как?

Вот звонок. Это он...

Глава четвертая ПРИМИРЕНИЕ

— Ты зачем пришел? — Люся смотрит на Александра холодно, даже враждебно.

Александр стоит перед дверью, он немного запыхался, взбегая по лестнице. В глазах — виноватое выражение. Он молчит.

— Так в чем дело? — Люся говорит тихо, но каждое слово больно ударяет Александра. — Я спешу. Мы договорились с Виктором. Он сейчас должен звонить...

При последних словах виноватое выражение исчезает из глаз Александра. В них начинают плясать синие огоньки. Он решительно входит в дверь, заставляя Люсю отступить.

Так же решительно он снимает пальто и прямо проходит в Люсину комнату. Ей остается только следовать за ним.

Инициатива перешла к Александру.

Он поворачивается к Люсе и, глядя ей прямо в глаза, говорит:

— Ты думаешь, я поверил? Ты считаешь, что я совсем уж ничего не соображаю? Ошибаешься. Я прекрасно знаю, что никакого свидания с Виктором у тебя нет. Да и не будет. Ты ему не позвонишь. А позвонишь, так очень ты ему нужна...

Вот этого ему говорить не следовало. Люсины щеки заливаются румянцем. Она перебивает:

— Не нужна? Посмотрим! Посмотрим, кто кому позвонит, как только он узнает, что мы с тобой расстались...

Но тут Александр не выдерживает. Он хватает Люсю за руки, крепко сжимает их и цедит сквозь зубы:

— «Расстались!» Мы не расстались и не расстанемся! Ты это прекрасно знаешь. Я не могу без тебя. Не могу. И ты без меня не можешь...

Последние слова он произносит совсем тихо, отпускает Люсины руки, делает шаг назад.

— Какая самоуверенность! «Не могу без тебя». Еще как могу.

Но в Люсиных словах отнюдь не звучит весь тот яд, который она хотела бы,в них вложить. Скорее — растерянность.

— Люська! С этим надо покончить. — Александр снова говорит решительно. — Прости меня. Я действительно вел себя грубо. Прости. И не будем, больше об этом. Я пришел к тебе с важным делом. Очень важным.

— Слушай, Алик! — Люся села в кресло. Она говорит печально и не смотрит на Александра. — Ты ошибаешься, у нас действительно все кончено: Я не люблю тебя. Если хочешь, мы будем встречаться, но только как товарищи. Твой Виктор меня, конечно, не интересует, да и никто другой, можешь не беспокоиться. Но и с тобой я не хочу больше... Ты мне не нужен такой. Мы совсем разные люди. Так лучше расстаться, пока не поздно...

— Ты с ума сошла, Люська! — Александр в смятении подбегает к ней, старается заглянуть в. глаза. — Подумай, что ты говоришь. Ведь два года! А ты из-за какой-то ерунды — и вдруг...

— Не ерунда! — Люся вскакивает с кресла. — Не ерунда! Ты должен понять...

Но объяснению не суждено было закончиться В дверь постучали, и раздался громкий голос Нины Павловны:

— Люся, Алик. Дети! Идите чай пить.

Ни Александр, ни Люся, увлеченные своим драматическим объяснением, не услышали, как вернулась Люсина мать. Они знали: когда Нина Павловна зовет пить чай, отказываться бесполезно. Она все равно будет стучать в дверь (не входить — этого она себе никогда не позволит), стучать и звать.

Люся поправляет прическу, Александр — галстук. Оба еще не остыли от волнения. С выражением досады на лицах они медленно идут в столовую, садятся за длинный, накрытый белой скатертью стол. Чаепитие в семье Донских — ритуал, которого не может избежать никто, если находится в доме в девять часов вечера. Это знают все. Одни в связи с этим стремятся к девяти прийти, другие, наоборот, удрать.

На столе возвышается древний, украшенный медалями самовар (купленный не просто в комиссионном, а в комиссионном в Туле), вазы с печеньями, крендельками, пирогами, коржиками — все домашнего приготовления.

Внушительная батарея банок с вареньем, джемом, бутылочек с настойками и наливками занимает край стола — и все тоже домашнего изготовления.

Чашки, стоящие перед каждым, старинны и огромны (не чашки, а ведра, с досадой говорит про них Люся). Люся считает, что при занятиях художественной гимнастикой тесто, сладкое, жидкости противопоказаны. Нина Павловна называет свою дочь (наедине, разумеется) «моя тощенькая» и сокрушается, глядя на ее сильные, словно литые, загорелые летом руки и ноги, тонкую талию, маленькую крепкую грудь. Ей бы хотелось, чтобы ее дочь была пышнотелой и бело-розовой, как красавицы из былин. И чтоб занималась она не «этими неприличными скачка́ми», а музыкой.

В долгой и напряженной борьбе Люся сумела отстоять свой любимый вид спорта, но в отношении традиционного чая, коржиков и пирожков борьба продолжалась.

— Ну как у вас, Алик, дела? Не придирается редактор, нет? (Нина Павловна ошиблась в карьере — ей надо было стать не актрисой, а следователем: она удивительно незаметно и ловко выведывала у всех их дела, планы, мечты. У всех, кроме собственной дочери.)

— Да нет, Нина Павловна, не придирается. — Александр отвечает вяло, он мрачен.

— Это хорошо. Когда начальство придирается, это кошмар. Я помню, в тридцать шестом году у нас был режиссер. Каждому было ясно в театре, что я драматическая актриса, а он меня все время на характерные, на характерные...