Победа пахнет фиалками и напалмом - [7]

Самое интересное, как мы оказались на войне. Ведь вот те же хохлы сидят сейчас на плантациях и в ус не дуют, мародеры хреновы! А Замир не смог — я его даже после того случая зауважал. Дело было уже во вторую неделю наших дежурств, у меня как раз накануне была ночь на вышке, поэтому я отсыпался. Да еще и снились Чечня, штурм Совмина, выстрелы, поэтому я долго не мог спросонья сообразить, что стреляют-то рядом. Ну, схватился, конечно, разом — в ботинки, «калаша» с собой и на улицу. А там все тихо так, мирно. Только на выходе из Лагеря столпилось несколько охранников, Грэмм. Смотрю, среди них и наши бандеровцы. Подошел поближе — негр лежит, уже остывает, и Михась (это тот хохол, который постарше) что-то полковнику объясняет, а Грэмм вроде и не слушает, только что-то очень короткое бросил и показал рукой ему на живот.

Гляжу, Михась, недолго думая, выхватил тесак, задрал черному футболку, вспорол живот и давай там чего-то ковыряться, даже на колени присел, чтоб сподручнее было. И все стоят ждут, чем дело кончится. Вдруг младшой, Петро то есть, качнулся в сторону, и все, что у него было внутри, полезло наружу. А эти стоят хоть бы хны — датчанин Аксель даже схохмил про молодого, и все вокруг заржали.

Подошел, спрашиваю — что, мол, чучело делать собираетесь? Объяснили, что Михась сегодня дежурил на выходе из Лагеря, и, когда этот рабочий возвращался в деревню (он чуть-чуть запоздал), хохлу примерещилось, что он несет за щекой алмаз. Михась его остановил, и опять же, как потом объяснял — ну ясно увидел, что негр камушек проглотил. Тут он его и пристрелил.

Никакого камушка, разумеется, не нашли — просто этот козел решил власть свою над черными спробовать. А может, и примерещилось спьяну, они же там не просыхают, вояки! В общем, когда камушка не нашли, Грэмм сказал, что все «оʼкей», только «блэкам» признаваться нельзя. «Белый всегда прав». На следующее утро рабочим так и сказали, что их товарища пристрелили при попытке украсть алмаз и что так будет с каждым, кто попытается обмануть белого человека.

Когда вернулся в землянку, навстречу — Замир с побелевшими от ужаса глазами (он все видел). Ничего ему не сказал, но, когда он узнал на следующий день, что я ухожу воевать, попросился со мной.

* * *

Вообще-то к белым здесь отношение особое, мне поначалу даже в кайф было, потом привык, а те из наших, что из Европы или из Штатов, так у них как будто так и надо. Когда я на следующее утро попросился у Грэмма к повстанцам, он только и спросил: из-за «блэка»? Я ответил, что устал без войны (а это правда), но он все равно не поверил и сказал, что все русские в душе придурки, хотя и хорошие солдаты, что они, англичане, уже триста лет имеют Африку (или владеют Африкой — по-английски это одно и то же) и черных знают насквозь. Мне даже показалось, что он не хотел отпускать меня, но они ведь такие, надуются и виду не покажут. Интересно, а что он Замиру сказал?..

Нет, я, честное слово, был уверен, что здесь интереснее будет: Атлантика, шикарные пляжи, черные женщины… И что же? Об Атлантике лучше и не вспоминать, на пляжах, говорят, противопехотных мин больше, чем медуз, а женщины…

Не знаю, мне с ними всегда не везло, что ли, ну в том, нормальном смысле — они всегда раздевались раньше, чем я успевал их захотеть. Сначала по пьянке, затем из-за войны — какая нормальная баба пустится кататься с контрактником по ночной Москве? Никакая…

Но когда летели сюда, думал, конечно, о черных женщинах — какие они… там, похожи ли на наших? И что это за «дикая африканская страсть» и все такое? Поначалу, до и после марш-броска, не до того было, а как прибыли в Лагерь, поосвоились да в деревню за продуктами ходить начали, смотрю — то один наш чернокожую красавицу из буша (так здесь «зеленка» называется) в Лагерь приведет, то другой…

Я у них: как, мол, и мне? Все очень просто, говорят и показывают на камушки. Спрашиваю: неужели любая? Смеются в ответ, говорят, для них с белым человеком и бесплатно за счастье.

В общем, в одну из следующих вылазок в деревню встретил я свою «африканскую страсть» — у колодца, стирала что-то в долбленном из цельного дерева корыте. По-моему, поняла все сразу: у нее во время стирки лямка на старенькой, выцветшей ее майке съехала, я туда откровенно и уставился. Поднялась, вытерла одним движением и пот со лба, и руку об волосы, улыбнулась и сказала: «Луис, сэр». Представилась, значит, ну и я тоже. сказал, что она красавица. Короче, когда до цены дошло, она как-то просто и весело сказала: сэр, мол, не обидит. А нищета у них жуткая, поэтому каждый белый — сэр и, само собою, богач…

Я ей сказал, чтобы приходила вечером ко входу в Лагерь, и время показал, когда солнце в их деревне сядет за пальмы. Вечером гляжу, еще и солнце не зашло, а она уже возле часового топчется — в той же серенькой маечке, только бусы из какого-то черного не то дерева, не то кости нацепила. Я Замира-то заранее услал к хохлам, пусть там «писни про вильну Украйну послухает», а Луизу в нашу землянку провел…

Еще тогда обратил внимание, что она все время жует что-то и иногда улыбается-улыбается — и вдруг глаза закатит. На дурочку вроде не похожа, а там — кто его знает… Да, ну а потом, как до дела дошло, смотрю, она трястись начала, да так вздергивается, что мне страшно стало, и то закатит глаза, то уставится прямо на тебя. А когда у нее кровь изо рта потекла — тут я вообще струхнул. ни хрена себе, думаю, «африканские страсти»! Ощущение — будто она не на тебе, а перед костром в этих своих бусах мечется и тебя вот-вот по горлу полоснет, в жертву каким-нибудь лесным своим духам!