По зрелой сенокосной поре - [3]

Это Оля Мещерская».

Это не Оля Мещерская. И кладбище, где она покоится теперь, хотя поразительно схоже с тем, о котором писал Бунин, другое.

Полвека здесь не прошли стороной. Правда. Кладбище маленькое, тесное для разросшегося города. Это чувствуется на каждом шагу. Узенькие старые и новые стежки, что расходятся от ветхой деревянной церковки, переплетаются между заросших травой и бурьяном бедных безымянных могил. Иной раз, ступая на горбатый изгиб тропы, думаешь, что вот и здесь, под затоптанным, еще не стертым с лица земли холмом, покоятся чьи-то останки, чья-то человеческая жизнь. Какие тут чувства и миры погребены?

Ни памяти, ни следа не осталось.

Грустная и печальная действительность… Неужто и с нами будет так?

Дети и внуки придут поклониться нашему праху — не знаю, через пятьдесят или сто лет, — а и следа могил наших не найдут.

Сколько бы рукотворного величия ни оставляли мы на земле, никогда, ничем не искупится минута молчаливой скорби у праха предков, никогда ничем не заменится эта минута нерасторжимой связи с прошлым, с историей поколений и времен.

Я брожу по чужим могилам, у грядущих потомков защиты ищу и прощения: за нашу забывчивость и суетность нашу на земле не судите нас строго. Знайте же, вам болеть нашими болями, восстанавливать и воссоздавать загубленные связи природы.

О, если бы ваши корни проросли через мою могилу, через мое сердце!

Но для этого нужно, чтобы могилы русских остались на русской земле…

А пока я брожу по кладбищу, где все и вечно и тленно, и сохранившиеся надгробия — как символы времен. Почему они не вечны!..

Высокие, заматерелые клены и вязы, березы и липы — это и граница и черта старого кладбища. Под деревьями, в непролазных чащах, кое-где целы мраморные надгробия, убогие столбы разрушенных часовен, серые плиты камней с неровно высеченными крестами. Невыразимо печально и тревожно пахнут здесь травы, листва и сами могилы. Ветер проходит по верхам, не смея всколыхнуть сумрачную даже солнечным днем обитель.

В новой части кладбища вместо деревьев пока только хилые побеги. Но кустарники набирают силу. Разрослась сирень с жирными тяжелыми листьями, будто выкованными из жести. Много краснопупырчатой бузины. Кое-где непролазные, как бурелом, и грязные, как метлы дворников, заросли акации и полусухие, общипанные кусты роз.

Здесь тесно.

На двух-трех забытых могилах ставится новая. Кресты редки. Над холмиками все больше порыжелые пирамиды с пиками и звездами, возле них в обернутых газетами стеклянных банках голые веники букетов. И стаи, стаи воробьев, расклевывающих вместе со скорлупой поминальные яйца и просвирные крошки. Других птиц не слышно. Бесшумно, как тени, проходят старушки в черном.

…Долго смотрю я на блекнущий глянец.

Да, это она, моя Милена.

Карточка вылиняла по углам, я стараюсь не замечать этого. И не вижу. Вспоминаю только потом, когда, и уехав из города, один, буду не верить в случившееся.

Она улыбается. Волосы уложены по-новому: без бантика, без косы, — свободно спадают на шею, на грудь рассыпчатые волны. Я знаю, как она смотрела на себя чуть иронически в зеркало и, усмехаясь, спрашивала:

— Мам, хорошо?

— Хорошо, хорошо. Ты и без прически ему нравишься.

— Нет, как ты думаешь, я не разонравилась ему?!

Они обе слегка кокетничали, и знали это, и обе прощали это друг другу как милую шутку. Но мать наконец говорила:

— Вот он приедет, ты его спросишь!

Когда я был здесь в прошлый раз, венок, не фарфоровый, конечно, а из простой жести, с листьями, похожими на сиреневые, был крепко прикручен к изгороди. Его не трогали, я знаю, но время… Ветер набегает, и железные листья ржаво поскрипывают. И другую примету, что время поработало, вижу на соседней могиле. Там на массивной, как шкаф, стойке стоял деревянный Христос. От дождей почернело и сгнило дерево, рухнуло вместе с распятием. Теперь оно лежит, как неубранный черный гроб, и наводит тоску.

Снова взгляд возвращается к Ней…

Ниже фотографии припаяна пластинка нержавеющей стали. Кроме имени и дат, окружающих недолгую жизнь Милены, на пластине вытравлены кислотой два слова:

«Трагически погибла».

Глупо как все!.. Глупо…

Ну, конечно, просто случай. Трагический случай.

Но почему именно Она?!

Неужели так трудно было судьбе уступить ей всего только полфута?!

Я бы лег грудью на острые решетки, если бы что-то можно было изменить… Но ничего нельзя изменить, невозможно, как невозможно вернуть прошлое. И горько, потому что нет и никогда не будет Ее, а ведь все наше, все остается  з д е с ь — живым!

IX

Думаю:

Когда уходит человек в плавание, его ждут. Его могут ждать всю жизнь. Но сколько ждать, когда больше некого ждать?

…Скрипит жалобно тонкое железо, качается на ветру лист совсем не фарфорового, но такого же дорогого мне, как и Бунину, венка, покрашенного зеленым маслом.

Не все ли равно Оле Мещерской, не все ли равно и Ей?

У них обеих поразительно живые глаза и легкое, светлое дыхание…

X

На кладбище приходит вечер. Небо словно опускается над одинокой скамейкой у ее могилы, над поникшей моей головой. Сумеречные тени размывают границу времени между старыми деревьями и молодыми. Кажется, тут наступит сейчас пора таинственных превращений и мистификаций. Я один, уже и редкие поздние посетители исчезли. Я один, и тщусь понять, где граница между вечностью и небытием.