По южным странам - [6]

А наутро перед нами предстало чудо — самая древняя русская деревянная шатровая церковь на крутом берегу, в стороне от домов, за погостом. Из толстенных бревен срублена (такого лесу и нет теперь!). Стукнешь по бревну — звенит как литое. А ведь восемьсот лет простояла Усть-Выйская церковь. На входной двери замок, ключ у дьяка, а дьяк на покосе вверху по реке. «Может, вернется к вечеру, а может, до завтрего на лугах останется. Пора-то горячая: день год кормит!»

Так и не попали мы в этот старинный храм, сотни лет украшающий берега Выи и Пинеги.

Усть-Выйское в восьми сотнях километров от Архангельска. Раз в году по высокой воде приходит сюда буксир с двумя баржами с товарами, мукой, крупами. В общественном магазине напасено всякого добра. И харчей, и одежи, и обувки, что хочешь — все есть. Даже моссельпромовский шоколад. Как-то после малоснежной зимы быстро сошла полая вода, и баржи не дотянули до Усть-Выйского. И ничего! Хватило запасов до следующей весны.

Корчагин уже с ночи расспросил, у кого бы купить лодку, чтоб сплавиться до Карпогорья. Там на пароход сядем. К полудню изладили нам долбленку. Мы купили на неделю провианта и распрощались с ямщиками. Завтра им в обрат, а нам сегодня вниз по Пинеге.

Плывем день, другой, третий. Все шире становится русло, выше берега. Вот уж врезалась река в белые известняки, сверкающие на солнце гипсовыми друзами кристаллов. К самому обрыву подступают могучие лиственницы. Сквозь прозрачные кроны синеет небо, проплывают сверкающие облачка.

Застала нас ночь под таким берегом. Подтянули лодку на бечевник, а сами поднялись на гору. Смастерили шалаш, вроде как у Петровича, только крытый душистыми и нежными ветвями лиственницы. Долго сидели у костра. Корчагин еще листал дневник, а я пошел проведать лодку, не унесло бы ее быстрым течением.

Вышел к обрыву и обмер: за рекой, над лесом, на ночном небе раскинулась радужная арка. От нее стрелами вверх выметывались разноцветные лучи. Они то застывали на мгновение, то исчезали, то снова оживали. В школьной книжке издания Девриена видел я цветной рисунок северного сияния, но то, что наблюдали мы тогда, было стократ красочнее.

Уже минула полночь. Корчагин ушел подбавить дров в забытый костер и позвал меня спать. Когда стало меркнуть сияние, улегся я на хвойный тюфяк и так и уснул, может быть, даже с открытыми глазами.

Много раз видел я потом северное сияние, то в форме колышущихся в небе зеленых лент, то в виде прожекторных лучей, то ярких, словно орденские колодки, отрезков дуги, но такого чудесного сполоха, как называют его русские люди на севере, не видел никогда.

Лиственничники по Пинеге оказались примечательными. Корчагин нашел в них растения-реликты, каким-то чудом пережившие ледниковую эпоху. Это уральский астрагал, куропаточья трава, альпийский денежник, пеон, анемона…

Много интересного занес в свой дневник Корчагин, много наметил тем для будущих работ. Немало начинающих ботаников направил он в северные края и сам не однажды посетил потом места, что прошли мы с ним разведочным маршрутом. И вот недавно поручил аспиранту заняться изучением пинежских лиственничных лесов. Новые пришли туда люди, не пешком с топором за кушаками, а на тракторах с электропилами. Рельсы проложили через сузёмные леса, где раньше тянулись к небу могучие лиственницы. Надо предвидеть, как вести лесное хозяйство, чтоб не оскудело исконное богатство русского Севера. Такая теперь задача у аспиранта. Удачи ему на исследовательских тропах!

* * *

Кончилась наша экспедиция в Холмогорах, родине Михайлы Ломоносова. Хмурый был день. Сиверко. Бились встречные лохматые волны Двины о красные плицы колес парохода. Дымили трубы архангельских заводов. «Майна! Вира!» — слышалось с заморских кораблей, что пришли за лесом в устье большой северной реки.

Из Архангельска в Ленинград я возвратился поездом. Я был очарован, нет — отравлен, заговорен! И любимой на всю жизнь стала геоботаника — наука о растительных сообществах и их связи со средой.

* * *

На исходе четвертый десяток лет с той моей первой экспедиции. Но я помню чуть ли не каждый день общения с природой лесного русского края. Охотничьи тропки (у каждого свой путик — увидишь соболя в чужих слопцах, забей, чтоб не ушел, а брать — никогда!). Курные лесные избушки (зайдешь — береста и сухие дровишки приготовлены, на полочке соль, чай, сухари). Протопил, переночевал, запаси дровец, оставь что-нибудь из своих припасов (мы обычно сахар клали — редкий здесь товар). Помню кряжистых мужиков с большими натруженными руками, так ловко орудующих топором над крылечком или пряслицами (а топор всегда при себе, на покос ли, в лес ли за белкой — топор всегда за кушаком на спине), ладных девок в нарядных одеждах в чинном хороводе, разудалых гармонистов с лихим чубом под картузом набекрень и конопатых мальчишек, наперегонки несущихся — только босые пятки мелькают, — чтоб первыми открыть околицу тройке с бубенцами. И чудится мне ямской колокольчик в лесном полумраке и звуки благовеста. Они слетают с древней звонницы и плывут вместе с облаками в зеркальной чистоте по недвижимой предзакатной глади будто дремлющей речки. И хоть не бывал я с той поры в тех краях, но нутром всегда тянусь туда, где стелются розовые туманы по утрам, сверкают ночные сполохи и в лесном мраке рождаются сказки.