По южным странам - [3]

А днем дошли до нужного нам верховика. Вначале лес поредел, и среди мрачных серых стволов елей появились краснокорые сосны, а по земле разостлался густой ковер кукушкина льна. Зачавкало под ногами, и вскоре кукушкин лен сменился белым мхом — сфагнумом. Здесь уже при каждом шаге нога утопала, в ямке собиралась вода по щиколотку, а то и до середины икры. Болотные сапоги скоро отсырели, и не только портянки, но и штаны намокли до колена. А я-то воображал, что сапоги эти, с высокими голенищами и ремешками (чтобы цеплять за пояс), — непромокаемые!

Вскоре сосна стала господствовать, но не такая, как в бору, а тонкомерная, с раскидистой кроной. Теперь, когда я побывал в Италии и нагляделся на пинии, я бы сравнил с ними эти болотные сосны. И чем дальше в глубь болота, тем сосенки реже, ниже. А вот уж и совсем отбежали назад, и перед нами раскрылась просторная равнина, за которой, как на далеком берегу, виднелся синий зубчатый гребень ельника.

В лесу, в тени деревьев, было свежо, а тут, на солнце, мы быстро взмокли. К тяжелой гербарной папке прибавилась не такая уж легкая кожанка.

По краю, еще в соснячке, собирали спелую морошку, а как пошла чисть, по сфагновым мхам в изобилии рассыпалась клюква. Ягодки покраснели с одного бочка, но еще зелены, разжуешь и сплюнешь немыслимую кислятину.

— Вот вам и наша Журавлиха. Бабы сюда по первому морозцу, как прихватит сверху, за клюквой ходят. Метлами ягоду сметают в кучи, полные пестери домой приносят. На всю зиму ягоду запасаем. А кто и продавать в город везет, — неторопливо говорил Петрович, замолкая после каждой фразы и как-бы прислушиваясь. И впрямь какой-то знакомый звук иногда доносился со стороны.

— Эвон, глядите, журавлей-то сколько. Молодых летать учат!

Сначала Корчагин, а потом уж и я рассмотрели в неясном мареве черно-белых журавлей на земле и крылатые их силуэты на фоне неба, чуть повыше дальних деревьев. Не оттого ли пошло название «Журавлиха»?

— А давайте подойдем к ним поближе, — предложил я, видавший журавлей лишь в поднебесной выси, что осенями тянутся к югу.

— Не, туда не пройти. Там зыбун да провалья, да окнища. Годов несколько назад телка забрела, провалилась и так и ушла под мох, — сокрушенно молвил Петрович. — Да и журавль птица сторожкая, близко не подпустит.

Корчагин тем временем выискивал разные виды сфагнума среди однообразного, как мне тогда казалось, пропитанного влагой зыбкого с красноватыми пятнами ковра.

— Какая глубина торфа? — допытывался Корчагин.

— Да кто-е знает. Саженей, поди, двадцать будет, а то и поболе. Впереди у нас озеро встренется, там мужики три возжи связали, дна не достали.

Корчагин объяснил мне, что в давнем прошлом здесь было озеро. Оно постепенно зарастало от берегов (где кончается ельник с рослой сосной, там был берег озера) тростником, камышом, потом протянулась сплавина, все более и более сокращавшая водное зеркало. На сплавину двинулись сперва гипновые мхи, а за ними и сфагновые. Гипновые мхи успешно развиваются, когда связаны с грунтом, а сфагновые, наоборот, чем дальше от них минеральная почва, тем быстрее они растут, образуя все более мощный слой торфа. По этой причине верховое сфагновое болото всегда оказывается выпуклым в центре, как огромный каравай.

Если взять разрез торфяной залежи сверху до самого дна, то по этой колонке можно прочитать всю историю болота. В самом низу — первоначальное дно озера, выше — слой тростникового торфа, над ним — осокового, потом осоково-гипнового и под конец уже сфагнового торфа. Этот последний идет до самого верха. Торфяная толща — отличное хранилище растительных остатков, потому что в кислой среде разложение происходит очень медленно. В слоях торфа тысячелетиями сохраняются семена, плоды, обломки веток и, что самое примечательное, цветочная пыльца. А по пыльце можно определить, какому виду растения она принадлежала, и, значит, узнать, какие растения росли на этом месте или по соседству в то время, когда отлагался тот или иной слой торфа.

Так возник особый способ изучения истории болот и вообще истории растительности — пыльцевой метод.

Корчагину очень хотелось взять образцы торфа с разных глубин. Но как? У нас с собой был торфяной бур. Его неохотно таскал Петрович, а у меня с Корчагиным было по метровой штанге. Всего, таким образом, на трехметровую глубину. Еще два метра нарастили стволиком сосны, привязав его к верхней штанге. Но на большую глубину опустить не решились: как бы не потерять самый бур.

Пока возились с образцами торфа, солнце ушло за полдень, а мы ведь прошли только половину пути через Журавлиху. Надо поспешать к «берегу», к той синей зубчатой полоске, что видна впереди. Ночуем в поле, на краю болота, не успев засветло дойти до настоящего суходола. Под ногами кукушкин лен. Грунт хотя и близко, а все же сыро, не ляжешь спать наземь. Но и здесь выход нашли. Петрович выбрал участок, где деревца погуще и вроде бы попарно растут, сделал зарубки на стволах, укрепил на них над землей поперечины и уложил рядами, одна к одной, тонкие упругие жердины, застелив их еловыми лапами. Получилось ложе вроде пружинного матраца. Правда, от костра я оказался чуть далековато и хоть заснул быстро, покачиваясь на пружинах жердин, все же малость иззяб к утру. Но уже был готов горячий чай из бурой болотной водицы и ароматная солдатская говядина, разогретая в жестянке па угольях.