По Японии - [32]

— Кто это?

Ребята объяснили, что это рисунок их товарища, молодого художника-самоучки, участника боев в Миикэ, он сделал зарисовку под непосредственным впечатлением очередной стычки. Это эскиз. Потом он написал его углем на асфальте перед самым носом полиции, занявшей «линию обороны». С асфальта его, конечно, стерли, а вот эскиз они очень берегут.

И вдруг я поняла, почему этот рисунок казался мне таким знакомым. Конечно же, это был Шадр, живые контуры одной из лучших его работ — «Булыжник — оружие пролетариата».

Правда, при детальном рассмотрении обнаруживались и различия, но весь облик шахтера, рожденный как бы единым дыханием, по своему огромному душевному накалу словно повторял силу и темперамент молодого русского пролетария, защищающего в схватке свои классовые интересы.

Я спросила, знают ли они Шадра, слышали ли о нем.

— Садура? (в японском языке нет буквы «ш», а сочетание согласных читается, как сочетание слогов) — Садура? — задумчиво протянули оба сразу. — Нет, не слышали.

Знал ли их товарищ скульптуры Шадра, а может, вообще никогда не слышал о нем? Неизвестно. Но каков бы ни был замысел автора, как бы ни назвал он свою работу, несомненно, что рождена она была грохотом боев и в ней жило то же эхо революционных сражений, что и в грозном названии шадровского произведения «Булыжник — оружие пролетариата!»

Вероятно, это был один из тех случаев, которые подтверждают истину, что образы и идеи художнику дает сама жизнь, пафос же и трудности революционных сражений могут создавать похожие ситуации во всех концах мира!

Шел по улице мальчишка…

Мимо нашего отеля каждое утро проходил мальчишка. Лет восьми-десяти. Аккуратный, как все японские дети, — ровная щеточка густых черных волос, белоснежная тетороновая рубашка с коротким рукавом, синие отглаженные брючки с замысловатой бронзовой пряжкой на ремешке. Спокойный маленький человек с ранцем за спиной уверенными и неторопливыми шагами мерил асфальтовую дорожку. Куда он исчезал, пройдя под нашим окном, мне как-то не удавалось выяснить. Наверняка он шел в школу. Куда может идти утром такой малыш? Но школы вблизи не было видно, во всяком случае не было слышно. Если в Москве в квартале, где вы живете, есть школа, можно не сомневаться, что вы об этом знаете. С раннего утра она гудит, как трудовой улей. Когда в школе последний звонок, пространство между домами заполняется бегущими веселыми мальчишками, стайками девочек, ребячьи голоса так и бьются о стены и окна домов, неумолчным гомоном наполняя старые московские переулки! И так мы привыкли к этому, что только в воскресный день можем себе представить школьное здание безмолвно глядящим в затихший до понедельника переулок.

В этом японском квартале, где было много домов, по виду похожих на школу, совершенно не чувствовалось сутолоки и шума. За кварталом сразу же начинался зеленый массив парка Сиба, вряд ли дети шли через весь парк куда-то на другую улицу. Следовательно, школа могла быть только где-то недалеко. Как-то утром я заметила на асфальте небольшие клетки, начерченные розовым мелом. Они напоминали наши «классы», в которые так любят играть московские ребятишки. В клетках кое-где были нарисованы какие-то значки и иероглифы. Разглядывая их, я вдруг услышала за спиной: «Ду ю вонт ту плэй исикэри?» («Вы хотите играть в исикэри?»)

Это был тот маленький школьник, которого я видела каждое утро. К сожалению, я не умела играть в исикэри, но Таро (так звали мальчика) очень толково изложил правила игры, и я пришла к выводу, что игры детей, несмотря на расстояния, разделяющие страны, имеют много общего. Исикэри — одна из любимых игр японских ребят, — почти полностью соответствовала нашей игре в «классы».

Таро ловко прыгал, придерживая висевшую через плечо голубую фляжку с чаем для завтрака. Учился он в третьем классе начальной школы. Обучение в японских школах начинается рано. Едва малышу исполнится шесть лет, мама и папа ведут его в школу, и начинается школьный «марафон» — в начальной школе — шесть лет, в средней школе первой ступени — три года и, наконец, в средней школе второй ступени — еще три года. Далее идут высшие учебные заведения и университеты — дайгаку с четырехлетним сроком обучения.

— Но где же твоя школа? Далеко она отсюда? — спросила я.

И тут произошло невероятное — мальчишка показал мне здание, выходящее окнами в соседний двор, хорошо видный из нашего отеля. Правда, выход из школы был на другую улицу, но все равно удивительно — в течение двух месяцев жить бок о бок со школьным зданием и не подозревать об этом. Это было совершенно непостижимо!

Потом я не раз бывала в японских школах, но до самого отъезда не переставала удивляться тишине в классных комнатах, необыкновенной дисциплине и вежливости учеников. Преподаватели подтверждали вычитанное мной в литературе еще до приезда в Японию положение — «проблема дисциплины в японских школах не существует».

По всему видно было, что это так. Но почему так, в чем причина? Кто-то сослался на испокон веков существовавший в японских школах режим, поистине «железную» дисциплину, которая достигалась применением телесных наказаний. Другой же учитель, рассказывая о формировании характера ребенка, заметил, что вообще японцы — народ большой дисциплины и организованности. С этим нельзя было не согласиться.