По волнам жизни. Том 2 - [84]

Дуров имел и собственный зверинец, и его дрессированным зверям также приходилось страдать от голода, так как нельзя было добывать корма. Не раз жаловался он мне со слезами на глазах, что пало то или другое из выдрессированных им животных. Одним из любимых его «трюков» было вытащить из бокового кармана толстую кипу бумаг:

— Смотрите, это все мандаты от Научного отдела на выдачу мне для животных корма! И тем не менее они дохнут от голода одно за другим!

Как клоун Дуров старался угодить всем. Он показывал вместе со своими животными в цирке номера, направленные против буржуазии, и этим вызывал восторг у революционного пролетариата. А в то время, когда к Москве приближался Деникин, готовил контрреволюционные номера. Он мне рассказал, какой подготовляет номер в связи со злободневным советским порядком, состоявшим в том, что в трамваи публика с заднего входа бросалась стадом и висла на вагоне, в то время как с переднего входа имели право входить только советские ответственные деятели:

— Я разучиваю для цирка такую сценку: по арене едет небольшой трамвай. И кондуктор, и вагоновожатый — дрессированные собаки. На остановке в вагон бросается свора собак, все с заднего входа. Они заполняют вагон, виснут на нем, срываются. В то же время приходит толстая свинья, в кожаной тужурке комиссара, и располагается на передней площадке на просторе.

Этот номер у Дурова пропал зря…

Рассказывал он также, как в ноябре 1917 года во время боев на улицах, в которых, в рядах белых, погиб его сын, он случайно попал на революционный митинг. Здесь что-то его зацепило, и он попытался выступить. Но толпа его не слушала. Тогда он закричал:

— Молчать! Старый клоун говорит!!

Толпа загоготала и стала аплодировать.

— Тише! Я с похорон сына, убитого в этой борьбе…

И он, при напряженном внимании, стал высказываться.

Но ремесло — ремеслом. Я видел в первомайской процессии также и шествие зверей Дурова. В клетке сидела толстая свинья с надписью «буржуй», — и чернь радовалась.

Реквизиция особняка

Наркомпрос с каждым месяцем все распухал, обрастая новыми и комиссиями, и отделениями. Помещение лицея на Крымской площади становилось тесным, и у Научного отдела отнимали комнату за комнатой. Надо было выселяться.

Тер-Оганезов отыскал еще никем не захваченный двухэтажный особняк в Большом Афанасьевском переулке, за № 4. Туда, во второй и частью в третий этажи, перебрался Научный отдел, а владельцев особняка поместили в первом. Тер-Оганезов прекрасно меблировал наше помещение богатой мебелью, отнятой у владельцев особняка. Часть этой мебели, в частности гостиная в египетском стиле, была затем перенесена и в другое помещение отдела, когда он перебрался в нижний этаж бывшей канцелярии попечителя учебного округа, на Волхонке, против храма Христа Спасителя.

При своих розысках в реквизированном доме Тер-Оганезов как-то напал на замаскированную в стене нишу, где владельцы дома спрятали несколько пудов муки и круп. Тер-Оганезов радостно сообщил, как «мы» эти запасы разделим между собой, против чего перепуганные и боявшиеся ответственности владельцы особняка не решались протестовать. А это было в средине голодного 1919 года. Однако дружное неудовольствие служащих отдела заставило Тер-Оганезова возвратить продовольствие собственникам его.

Кстати, в конце 1918 года и в 1919 году в Наркомпросе была устроена столовая для сотрудников и кооперативная лавочка, в которой можно было получать только немногое, но то, что получалось, было действительно дешево. Одно время нас буквально забрасывали великолепной осетриной. Меня по наивности сначала удивляло, что некоторые одинокие служащие берут сразу по 12–15 фунтов осетрины. Впоследствии стало известно, что эти излишки ими перепродаются в буфетные лавочки.

В новом помещении мы сделали с Тер-Оганезовым попытку размежеваться. Было выделено в мое заведование на полуавтономных началах Научное отделение, с особым составом служащих, а я должен был создать образцовое для других отделений делопроизводство, чтобы было видно, как следует работать. У меня были сосредоточены все чисто научные дела, в том числе и научное издательство. Не отказавшись, конечно, вполне от начальствования и над этим отделением, Тер-Оганезов главным образом занялся административными и хозяйственными вопросами.

Я бы не сказал даже, что Тер-Оганезов не сдержал своего обещания. В дела научного отделения он вмешивался мало, а если и делал это, то, соблюдая наше соглашение, не непосредственно, а через меня. Только благодаря этому я смог проработать с ним еще несколько месяцев. Но все же создать образцовое отделение — островок среди океана советской беспорядочности — оказалось невозможным. Повсюду влияли заразительные примеры и советские служебные принципы, подрывавшие порядок.

Из своих ближайших сотрудников по работе в этом полуавтономном отделении вспоминаю:

Василий Михайлович Комаревский. Это был молодой математик, неглупый и очень порядочный человек, однако чрезвычайно неряшливый по внешности, особенно же в одежде. Казалось, что он никогда не умывается и не чистит своей одежды. Сослуживцы тяготились поэтому самым общением с ним. Позже я его устроил в организованный мною, как деканом, физико-математический факультет Туркестанского университета. Комаревский переехал в Ташкент, и, когда позже я его видел в Ташкенте, он уже приобрел некоторый авторитет, а также стал аккуратнее по своей внешности.