По волнам жизни - [153]

Но вот однажды в эту тихую и безмятежную жизнь вошла Софика, и Исмаил больше уже не был таким, как прежде. Он оживленно разговаривал и смеялся с Софикой, не удостаивая тем же ее, Хесму. Почему? Чем можно было привлечь и удержать при себе мужа, ни с кем не делясь им? Видела ли она наяву руку Исмаила, прикоснувшуюся к руке Софики, или ее подвели глаза? А эта фотокарточка, почему она оказалась у Исмаила в кармане? А вдруг он так сильно любит Софику, что может забыть о жене и детях? А что? Разве не бывает мужчин, которые бросают жен, даже с детьми, влюбившись в других женщин?

У нее из головы не выходила трагедия маленькой японки, которую оставил супруг. Перед глазами все стояла печальная фигура молодой японки, прижимавшей к груди ребенка, и она оплакивала ее горькую долю. Ах, окажись сейчас рядом с нею мать или Семиха, выплакала бы им свое горе, открыла свое истерзанное сердце. Возможно, она была бы счастливее с каким-нибудь портным или сапожником, который любил бы ее, как любит Семиху заботливый муж. Возможно, ей легче жилось бы с другим мужчиной, простым и необразованным, зато без таких запросов, как у ее мужа, не с таким характером, до того сложным и трудным, что Хесме, несмотря на весь ее ум, любовь и терпение, никак не удавалось понять его.

Хесма сидела на корточках перед ларчиком, держа на ладони медальон Семихи и задумавшись. В углу ларчика она увидела комок бумаги. Взяла его и развернула.

Там лежала крученая серебряная нить, ее самая драгоценная памятка, ее самое дорогое украшение. Эту нить Исмаил снял с ее волос на рассвете того первого дня их супружеской жизни, когда они оба проснулись, лежа рядом друг с другом; этой нитью он щекотал ей нос и шею, играя с нею так, как не играл больше никогда после того незабываемого рассвета. «Как тебя зовут? — «Хесма». — «А у тебя красивое имя… Скажи — Исмаил, а то задушу!» И обхватил ей шею ладонями, будто на самом деле хотел задушить, а потом накрыл ее рот своим ртом и уронил подвенечную нить на пол, вот эту самую нить, которую она хранила как самую дорогую память. Ах, лучше бы он и правда задушил ее в тот день своей рукой, тогда бы она умерла счастливой, что бы потом ни говорили!

В уголке глаза слезинка набухла, чуть дрогнула, сорвалась с кончиков длинных черных ресниц, покатилась по пылавшей щеке и упала в ларчик на ее украшения. За ней еще одна, другая…

Да, такова жизнь! Душой и плотью отдаешься незнакомому мужчине, с которым тебя ничто не связывало до брачной ночи, оставляешь мать, отца и дом ради этого чужого человека, с которым в огне любви и в великом таинстве жизни пролетает твой век, становишься его рабыней, пылью на его ногах, а потом он безжалостно покидает тебя, поддавшись зову животной страсти!

Еще одна слеза упала в ларчик, и потом слезы ручьем потекли по раскрасневшимся щекам, а грудь содрогнулась от неудержимых рыданий.

Хесма горько плакала, слезы текли в три ручья по щекам, по белой и гладкой шее, и ей казалось, что они слегка облегчают глубокую печаль и боль, разрывающую душу железными когтями.

Вдруг две нежные ручонки порывисто обняли ее за шею.

Хесма вздрогнула, будто очнувшись от кошмарного сна, и сразу повернула голову.

Прямо перед нею сияло радостное личико Тэфты; ее голубые глаза, лучившиеся весельем, тут же изменили свое выражение и с удивлением уставились на мать.

— Мама, почему ты плачешь?

Хесма села на пол, взяла дочь на колени, обняла крепко, поцеловала в маленькую головку с копной золотистых волос, которые рассыпались на ее груди, погладила душистые, ароматнее любого цветка локоны и ничего не ответила.

Девочка вновь спросила:

— Мама, почему ты плачешь?

Хесма погладила белокурую головенку и ответила:

— Плачу, потому что потеряла одну вещь и боюсь, вдруг не найду ее.

Девочка радостно воскликнула:

— Я найду!

— Неужели?

— Правда, найду! Дай мне платочек, я только завяжу узелок. Так делает бабушка, когда теряет что-нибудь.

— И находит?

— Находит, а как же!

Хесма страстно поцеловала ее и крепко прижала к своей груди, истомленной горем. Некоторое время мать и дочь сидели так, обнявшись: девочка — довольная тем, что найдет для мамы утерянную вещь, а мать — немного успокоенная, с заплаканными глазами, сиявшими на лице, как солнечный луч на усыпанном дождевыми каплями цветке.

26

Уже несколько месяцев шла итало-греческая война{162}, и название Калибач упоминалось в сводках генерального штаба итальянской армии каждый день, будто речь шла о Вердене. Фашисты давно бы уже триумфально вступили в Афины и установили ликторскую фасцию на Акрополе, кабы не задерживали солдаты — никак не могли преодолеть реку Каламата, будто она и в самом деле была такой уж широкой и трудной для форсирования. Поговаривали, что сам бравый дуче прибыл на греческий фронт, чтобы вселить храбрость в сердца изнуренных солдат, рисковавших жизнью на склонах и скалистых отрогах албанских гор. Он заявил, что весной все у них пойдет на лад, но надо же, проклятая весна все не приходила. Хуже того — фашистская армия не только не продвигалась вперед ни на шаг, но в один прекрасный день начала даже отступать, так что оставила в руках греков Корчу и Гирокастру. Это не предусматривалось планами фашистского генерального штаба, и Шакир-аге, свекру Исмаила, даже не снилось, что ему придется, спасаясь от итальянских бомб, каждый день градом сыпавшихся на Гирокастру, сняться с места вместе с женой Нэслией и перебраться на жительство в Тирану, в дом свата Хасана Камбэри.