По волнам жизни - [136]

— Бледная она все-таки, как по-вашему? — спросил чей-то голос рядом.

Ольга, вздрогнув, пришла в себя и переспросила:

— Бледная?

Посмотрела налево, откуда раздался голос, и встретилась с пытливым взглядом Исмаила. Спросила удивленно:

— Кто бледный?

— Манушате, — ответил Исмаил; он, казалось, тоже был удивлен вопросом Ольги. — Разве вы не на нее смотрели?

— Да, да, на нее смотрела, на Манушате. Нет, она не бледная. Это от лампы и светлых волос. — Ольга еще раз покосилась на нее и подумала: «Пригожая да хорошая! Счастлив будет тот, кому она достанется!»

И мельком взглянула на Теля, глаз не отрывавшего от Манушате, а та, услышав слова Ольги, зарделась, как красное солнышко.

17

— До чего же красива отсюда Корча! — воскликнула Манушате, стоя рядом с Телем и обводя взглядом город.

Они поднялись на холм Рождества Христова и оттуда любовались городом в этот теплый июльский послеполуденный час. Звуки сотен голосов, словно щебет птиц, возносились кверху с улиц и площадей Корчи, а со стороны спортивного поля слышались крики игроков в мяч. Два итальянских истребителя, летя друг за другом на большой скорости, поднялись так высоко в синеву, что были похожи на двух неразлучных жаворонков, потом, словно сорвавшись с зенита, стрелой устремились вниз и снова, с ревом взмыв вверх, кружили в высоте, отрабатывая фигуры пилотажа.

Тель смотрел на них с ненавистью, стиснув челюсти. Он видел их в небе своего города каждый день — со дня оккупации. Ему казалось, что эти фашистские самолеты загрязняют чистое небо его родины.

— А Корча, оказывается, большая, — снова отозвалась Манушате, все еще блуждая взглядом по городу. — Она, пожалуй, больше, чем Тирана, и не так разбросана. И дома красивее и выше. Здесь все дома из камня и кирпича, а в Тиране чаще из глины. Только в последние годы стали строить кирпичные.

— Наша Корча прекрасна, — сказал Тель, переводя взгляд с самолетов на город.

— Но Тирана не хуже, — встала Манушате на защиту города, в котором родилась.

— Если бы на Корчу выделяли столько денег, сколько израсходовано и расходуется на Тирану, — убежденно возразил Тель, — наша Корча стала бы еще красивее. А будь она столицей Албании — Афинам бы не уступала!

Манушате взглянула на него с восхищением:

— А ты видел Афины?

— Нет, — ответил Тель.

— Тогда откуда знаешь, как выглядят Афины?

Тель на минуту задумался.

— Все говорят, что это красивый город. Многие корчары бывали там и по возвращении рассказывали о нем.

Манушате глубоко вздохнула:

— А я ничего, кроме Тираны, Дурреса, Эльбасана, Порадеца и Корчи, до сих пор не видела. Я гирокастринка, но даже в Гирокастре не бывала, родилась не там, а в Тиране.

— Значит, ты тиранка!

— Почему тиранка?

— Потому что родилась и живешь в Тиране.

— Вздор! А если бы я родилась в… скажем, в Афинах, значит, по-твоему, была бы гречанкой?

— Да!

— Неужели? Почему?

— Потому что у тебя греческий нос.

Манушате удивилась. Этого ей еще никто не говорил.

— Почему? А какой он, греческий нос?

— Прямой и… красивый!

Щеки у Манушате порозовели. Она не ожидала такого ответа. Вспыхнула словно молния среди ясного дня. Рассердилась, хотя ей было приятно услышать это от Теля. Она не жаловала ребят, щедрых на комплименты, поскольку слышала, что такие любят льстивыми словами кружить девушкам головы, однако комплимент в устах Теля почему-то совсем не смахивал на лесть… Неужели виной тому этот прекрасный послеполуденный час, прозрачное небо и свежий легкий ветерок, налетевший с востока и треплющий подол ярко-красной юбки? А Тель смотрел на зыбкий и тонкий, словно стебелек травы, силуэт девушки, и она казалась ему такой хрупкой, что он боялся, как бы ее не снесло ветром… Манушате сделала вид, будто не расслышала его ответа, повернула голову в сторону тропинки, по которой они взобрались на холм, и сказала чуть насмешливо:

— Как медленно они идут!

Софика и Исмаил и правда шли не торопясь: повернувшись к ней, он что-то говорил, а Софика слушала его задумчиво, опустив голову.

Когда они приблизились, Манушате заметила, что щеки у Софики пылали и были под цвет ее красной в горошек блузки, а Исмаил казался подавленным и бледным, словно после тяжелой болезни.

— Странно, — сказала Манушате, слегка удивленная и взволнованная. — У этой щеки покраснели, а этот весь побледнел! Исмаил, я никогда не видела тебя таким бледным…

— Вы что это развили такую прыть? — спросил как бы даже с обидой Исмаил, глядя поочередно то на Манушате, то на Теля. — Я уже не юнец, не могу взбегать вприпрыжку, как вы. Софике пришлось плестись со мной за компанию.

— Ты себя неважно чувствуешь? — спросила Манушате: она теперь по-настоящему была встревожена видом брата.

— Нет, теперь ничего. Устал вот немного, сначала разогнался за вами… Но забыл, что у меня не ваши ноги. Не знаю, как добрался. Сердце чуть не выскочило, голова закружилась…

— А еще хвастался, что крепкий… Посидим немного здесь?

Они сели на зеленую лужайку.

Внизу раскинулась Корча со своими домами, площадями, улицами и церквами — до самой Дебои. У Дебои виднелось несколько могил.

— Там, должно быть, городское кладбище? — спросила Манушате, вытянув руку, на которой сверкнул серебряный браслет, и тонким, словно точеным указательным пальцем показала на холмики у дороги в Дишницу, возле Дебои.