По воле Петра Великого - [115]
В силу таких соображений ум внятно и властно подсказывал светлейшему, что Алексей должен быть осуждён людьми, как осудила его сама природа, создав таким искалеченным, неприспособленным, непригодным к царствованию.
Грязное распутство, дикое, непробудное пьянство, злобное раздражение против тех, кто не изъявляет рабской покорности перед самодурным Алексеем, — эти свойства не помогли бы ему устроиться хорошо и в частной жизни. А взойди на трон — он неизбежно явится тираном, пожалуй, ещё похуже, чем недоброй памяти сам Иван IV!
В этом убеждён и царь наравне с Меншиковым.
Значит?!
Тут князь постарался скорее отвлечь своё внимание в сторону от неизбежного вывода и подумал про себя:
«Что мне голову ломать... решать?! Как все скажут, так и я... Благо, голос мой придётся подавать последним!»
Так порешив, видя, что высокое собрание разместилось, расселось и всё налицо, он поднялся и заговорил сначала вычурно, звонко и нараспев своим слегка гнусоватым голосом. Но потом стал оживляться всё больше и больше, и с середины речь его полилась, сильная, выразительная, захватывая, увлекая всех, как сам был захвачен своими ощущениями и словами князь Ижорский, бывший челядинец и рядовой, а теперь главный верховный судья, решающий не только вопрос о жизни и смерти царевича всероссийского, но и судьбу целой монархии, одной из сильнейших на земле. В этой игре слепого, злого случая честолюбивец видит действие Высших, Божественных Сил. В своём ложном убеждении он черпает вдохновение и отвагу, находит источник для мыслей и силу для слов.
Сначала сжато и кратко изложил светлейший историю побега царевича, коснувшись даже смерти принцессы Шарлотты, словно бы эту гибель молодой женщины считал отчасти делом рук Алексея, слишком дурно обращавшегося со своею женой.
Напоминая судьям последний указ, изданный в Москве 3 февраля того же, 1718 года, этот грозный обвинительный акт Алексею, оглашённый Петром перед своим народом и целым миром как бы для его собственного оправдания, Меншиков нарисовал картину воспитания царевича, в котором и сам князь принимал немалое участие. Затем перечислил заботы отца о сыне, старание Петра просветить его «многими политическими науками, обучить военному делу и чужим языкам», чтобы приготовить из него «достойного наследника Российского престола»...
— Но тщетны были старания любящего отца и государя! — продолжал князь, поднимая голос, увлекаясь своей ролью обвинителя, прокурора, ради которой покинул, забыл спокойный, бесстрастный тон президента-докладчика. — Напрасно отец и царь увещевал сына и наследника, приводил его к исправлению и ласкою, и сердцем гневным, а иногда и наказанием отеческим!.. Напрасно брал с собою во многие воинские кампании, где всё же охранял жизнь царевича от опасностей боя, проча себе в наследство, сам в тех же боях своей царской жизни не щадя! И в Москве не раз оставлял государь сына, вручая ему правление некоторыми государственными отраслями для научения в будущем деле царском. И в чужие края посылал наследника, чая, что там, среди просвещённых порядков и людей приучится к добрым нравам и регулярному государственному управлению, склонится к трудолюбию и добру царевич. Увы! Всё доброе ненавидел сын государев и наследник, ничему не внимал, не обучался, но непрестанно имел обхождение с людьми непотребными и подлыми, кои закоснели в мерзейших обыкностях своих и царевича к тому же приучили!
Благоразумно умолчал обвинитель о том, что заброшен оставался Алексей и мальчиком, когда Пётр веселился, кутил; и потом, юношей был одинок царевич, жил без призора в Москве, не видя отца по годам, предоставленный самому себе или учителям вроде Вяземского, которого ученик колотил, получая взамен от наставника грязные послуги в виде дворовой девки Евфросиньи, с которою юноша так сблизился потом. Не говорил Меншиков, что он, назначенный «блюсти за воспитанием царевича», прекрасно знал, какие люди окружают юношу; видел, как свита постепенно втягивает его в пьянство и разврат, подстрекает против отца, надеясь по смерти Петра получать влияние и силу при будущем царе Алексее.
Меншиков не только не принял мер, чтобы пресечь дурную жизнь юноши, он словно незаметно и сам потакал этому... А затем и пример Петра тоже мало мог исправить Алексея, который, придя в возраст, очутился в числе застольников и собутыльников на шумных пирушках, устраиваемых державным хозяином невского Парадиза.
Обо всём этом молчит светлейший, а сразу переходит к женитьбе Алексея, явно для всех присутствующих искажая истину.
Он говорит, что Пётр, «желая сына от помянутых непотребств отклонить», убедил Алексея избрать себе супругу из семьи какого-либо чужестранного государя, по его собственной воле, где он полюбит.
— И царевич, улюбя внуку герцога Волфенбительского, свояченицу цесаря римского, а племянницу короля английского, просил отца, дабы позволил на оной жениться, что и было учинено, невзирая на многие траты и иждивения!
Несмотря на важность роковой минуты, невольная улыбка пробежала по губам у многих, когда было помянуто о любви Алексея к невесте.
— Сухопарая немка — ведьма! Уродина! Жердь сухая... Чертовка рябая!
