По ту сторону смерти - [3]

— Ты ведь помнишь, правда?

Я кивнул:

— Я помню, в школе ты рассказывал мне какую-то чушь, но Квентин…

— Это правда, Невилл, чистая правда!

В возбуждении он вскочил с кресла, пересек зал и остановился под гобеленом с выцветшим от времени изображением Сусанны, с которой в неровном свете происходили странные превращения: она словно оживала и стыдливо краснела под похотливыми взглядами старцев. Лицо Квентина, искаженное страданием, освещенное неверным светом, тоже, казалось, жило своей собственной жизнью. Воздев дрожащую руку, он указал на окно:

— Говорю тебе, я видел ее. Там. У аббатства. Но главное… — Он безвольно уронил руку и сокрушенно покачал головой

— Что? Что главное?

Из груди его вырвался стон отчаяния, и весь мой скептицизм мгновенно пропал, и меня захлестнула волна жалости и сострадания.

— О Невилл, я знал, что ты не поверишь мне. Ты, со своей безоговорочной верой в торжество Здравого Смысла, который стал для тебя новой религией. Но повторяю, я видел ее… более того, я ее слышал. — Он таким мучительно долгим, таким пристальным взглядом вперился в дубовую дверь, что я впервые всерьез усомнился в ясности его рассудка. — В доме, — пробормотал он. — Она была в доме.

Глубоко потрясенный его тоном и выражением его лица, я все еще старался казаться бодрым и беззаботным.

— Ну что ж, отлично! Какая разница, верю я тебе или нет? Если она является тебе, то почему бы ей не явиться мне? Своим собственным глазам мне придется поверить, и тогда у нас, вне всяких сомнений, — я понизил голос, — появится возможность докопаться до сути всей этой истории.

Квентин печально кивнул и подошел к камину, в котором жарко пылал огонь.

— Будь осторожен в своих словах, Невилл, — заметил он и тяжело опустился в кресло.

— Я не боюсь, — сказал я.

Впрочем, это была ложь. Я очень боялся, хотя и не совсем того, что воображал себе мой приятель. Его рассудок, вот что внушало мне опасения. Какие бы видения ни преследовали его, я как врач отдавал себе отчет, что дело не в каком-то заблудшем неприкаянном духе, а в его, Квентина, неприкаянной душе. Чего я пока еще не мог уяснить, так это подлежит ли его больная душа излечению или Квентин неотвратимо погружается в пучину безумия. И я не без внутреннего содрогания ждал, что предстоящая ночь даст ответ на терзавший меня вопрос.

Итак, мы продолжали наше ночное бдение. Огонь угасал, масло в лампе постепенно выгорало. Мрак спустился из-под потолочных балок. Слились с темнотой изображения на гобеленах, и лишь время от времени в красном отблеске умирающих угольков вспыхивал чей-то глаз, появлялась загадочная улыбка, чья-то ладонь тянулась к кому-то невидимому.

В эта часы мне представилась возможность — более или менее глубоко — поразмышлять над ситуацией, в которой очутился мой старый друг. Справедливости ради следует отметить, что я не являюсь противником искренней веры. И все же я не мог отделаться от ощущения, что душевное волнение, овладевшее Квентином, стало результатом его религиозных пристрастий. Цивилизованная форма религии, которую мы исповедуем сегодня, все еще связана многими незримыми нитями с языческими культами и почти забытыми предрассудками. «Что, если, — спрашивал я себя, — именно такие предрассудки и обрели в воспаленном воображении моего друга обличье Черной Энни?»

За этими размышлениями я не заметал, как догорела лампа. Угольки в камине еще шипели, но комната уже погрузилась в кромешную тьму. Я украдкой поглядывал на своего друга, и мне становилось все более не по себе; я физически ощущал, как в нем нарастает нервное напряжение. В соседней комнате часы пробили полночь.

Внезапно Квентин вскочил

— Это ее час! — воскликнул он. — Она здесь!

Не успел я промолвить и слова, как он кинулся к окну и приник лицом к стеклу. Я устремился за ним и, остановившись у него за спиной, стал вглядываться в ночь.

Стекло запотело от нашего дыхания.

— Вон там, смотри! — хрипло прошептал Квентин.

— Я ничего не вижу! — ответил я. Сразу за окном начиналась черная, могильная мгла.

Как вдруг поднялся ветер. Было слышно, как он гудит в каминной трубе. Потом я увидел, как задрожали голые ветви вяза. Тучи пришли в движение, и из-за их рваных краев выглянула луна, залив окрестности мертвенно-бледным светом. Там, за причудливым силуэтом вяза, вставали из тьмы печальные руины аббатства. Полуразрушенная церковная ограда, покосившиеся надгробия старинного погоста. В неверном свете луны, на которую то и дело набегали облака, ландшафт приобретал оттенок нереальности, все было зыбким и грозило растаять как сон. Мы вглядывались в окно, как в прореху волшебного занавеса, по ту сторону которого начинался иной, таинственный мир.

И тут я увидел ее. В черном плаще с капюшоном, скрывающим лицо, она ступала меж покосившихся могильных плит — медленно, неслышно, с величавой торжественностью. Она была черная, как сама ночь, не существо, а скорее отрицание всего сущего.

Я не могу описать охвативший меня животный ужас. Если до сих пор во мне еще теплились остатки мужества, то в тот момент они окончательно покинули меня. Я оцепенел. От этого сверхъестественного зрелища мозг превращался в лед, в жилах стыла кровь. Секунды казались вечностью. Черное Ничто меж тем шествовало по направлению к разрушенной церковной стене. Я не мог пошевелить пальцем, не мог вымолвить ни слова — я прирос к месту и только пронзал немигающим взором серебристую мглу за окном. Сама смерть не вызвала бы у меня такого ужаса, как этот черный призрак, явившийся словно вестник загробного царства, царства, находящегося за пределами здравого смысла, царства — и это самое страшное, — в котором нет места ни милосердию, ни состраданию.