По ту сторону Ла-Манша - [49]

Это судно, когда не было сильно нагружено, иногда поддавалось убеждению и приставало к сверкающему новому каменному причалу Шато. Такие причалы, обнаружила Эмили, местные жители именовали «ports».[142] Название это, естественно заключила она, они получили потому, что предназначались не для причаливания яхт и других прогулочных суденышек, но для погрузки и выгрузки товаров: и очевидно, конкретно именно так полученное из винограда имения вино должно было отправляться в Бордо для розлива в бутылки — то есть прямым водным путем, а не трястись по дорогам. Поэтому она проинструктировала мсье Ламбера отправить вино следующего урожая водой, и он, казалось, готов был выполнить ее распоряжение. Однако неделю спустя Флоренс сообщила ей, что экономка, проливая ручьи слез, подала прошение об отставке, поскольку, если мадам не желает пользоваться услугами ее брата, возчика, то и она не сможет работать у мадам, так как ее брат — вдовец с кучей детей и, чтобы прокормить их, полагается на поручения Шато. Флоренс, разумеется, сказала, что им об этом ничего известно не было и мадам Мерль не должна беспокоиться.

— А не может этот лентяй заняться и речным извозом? — спросила Эмили несколько резко.

— Моя дорогая, мы поселились здесь не для того, чтобы нарушать их жизненный уклад. Мы приехали сюда, чтобы обрести собственный покой.

Флоренс приспособилась к Медоку с легкостью и удовольствием, граничившим с безмятежной ленью. Для нее теперь год длился не с января по декабрь, но от одного сбора урожая до другого. В ноябре они расчищали и унавоживали виноградники; в декабре слегка боронили, как предосторожность против зимних заморозков; 22 января, в День святого Винсента, они начинали обрезку; в феврале и марте пахали, чтобы открыть лозы, а в апреле сажали. Июнь означал цветение; июль — опрыскивание и подвязывание; август был временем veraison,[143] этого ежегодного чуда преображения зеленых гроздей в лиловые; сентябрь и октябрь приносили vendange. Наблюдая за всем этим с террасы, она улавливала беспрестанную тревогу из-за угрозы дождей и града, заморозков и засухи; но деревенские жители одержимы погодой повсюду, и она решила, что как владелица может освободить себя от таких тревог. Она предпочитала сосредоточиваться на том, что любила: лозы, раскидывающие свои осьминожьи ветви на проволоке изгородей, скрип и позвякивания, когда песчано-рыжие волы величественно шествовали по винограднику, зимний запах костров, сжигающих, срезанные лозы. В позднеосенние утра, когда солнце низко стояло над горизонтом, она сидела в своем плетеном кресле с вазочкой шоколада, и благодаря косому углу зрения все ржавеющие краски для нее сочнели — пламя, охра, бледное бургундское. Это наш эрмитаж, думала она.

Поэтому каждый год для нее завершался переходящим праздником bal des vendangeurs. Памятуя о первоначальных наставлениях мсье Ламбера, Флоренс летом 1891 года несколько раз отправлялась в таинственные поездки в Бордо. Цель их стала ясной, когда она второй раз отпраздновала рождение вина шато-о-рейли в великолепном вечернем туалете — черный бархатный жакет и брюки, а также белый шелковый жилет — все скроенное ошалевшим французским портным с эксцентричным изяществом. Эмили была в том же желтом платье, что и в предыдущем году, и когда пир за столами на козлах завершился, и скрипки с концертино принялись за свое, les dames anglaises[144] поднялись и затанцевали под непривычные мотивы яростной быстроты. Мадам Флоренс швыряла мадам Эмили туда-сюда, неплохо имитируя гибких усатых vendangeurs, которые со своей стороны утвердили демократию танцевальной площадки, защищая свою территорию плечами и бедрами. В конце часа обе они в разгаре танца обнаружили, что все остальные отодвинулись к самому краю их бокового зрения, и они остались единственными владелицами открытого пространства. Когда музыка оборвалась, остальные танцоры зааплодировали, мсье Ламбер сухо похлопал, самая молодая vendangeuse преподнесла два пучка гелиотропов, Эмили произнесла речь, которая, если не считать заметно уменьшившегося акцента, мало чем отличалась от прошлогодней, и les dames anglaises отправились спать. Флоренс повесила свой вечерний костюм на плечики, с которых он будет снят только через год. В темноте она широко зевнула и вызвала перед глазами заключительный образ того, как Эмили, полуслепая без очков, закруживалась и швырялась на середине двора в своем желтом платье.

— Спокойной ночи, ma petite sulfureuse,[145] — сказала она с сонным смешком.

Великий кризис в управлении Шато О-Рейли наступил летом 1895 года. Как-то утром Эмили увидела, что брат экономки сгружает бочонки у дверей chai.[146] Сначала она наблюдала за возчиком, не осознавая, что было нечто несоответственное в том, как он их раскачивал, и они со стуком ударялись о землю двора. Ну конечно же! Это было очевидно — должно было стать очевидным — немедленно же: бочонки были полны.

Когда возчик уехал, она отправилась поговорить с régisseur.

— Мсье Колле, насколько я понимала, мы здесь изготовляем вино.

Régisseur, долговязый молчаливый человек, относился к своим нанимательницам с теплым уважением, но знал, что они приступали к любой теме либо с иронией, либо обиняками. Поэтому он улыбнулся, выжидая, когда мадам Эмили перейдет к делу.