По стальным путям - [5]

– Короче, доктор.

Доктор вздрагивает и надевает шапку.

– Короче?! – злобно говорит он. – А с Россией что сделали? что?! Россия тысячу лет шла своей дорожкой… Их-хе-хе, тысячу лет, а вы короче… Не шла даже, а брела, плелась, – брела медленно, вразвалочку, потряхивая бедрами. Вот как плетутся толстозадые русские бабы с ведром воды. Вперевалочку. Вразвалочку. А вы, чорт знает зачем, поставили ее на рельсы. Зачем? Куда? А она вот пятый год летит, как сумасшедшая. Как этот скорый поезд…

– А это верно!

– Конечно, верно. Верно! Правильно! Да в чем беда-то? Лба она себе не расшибет. Не беспокойтесь! И вас рано или поздно под откос сбросит. Тоже верно! Да не в том дело, что вы под откос полетите. В том, том оно, что расплещет при этой скачке свое полное ведро до дна. А в ведре-то наше! Родное! Русское! – завизжал доктор.

Товарищу Борису хочется ответить злобно и радостно, что Россия действительно поставлена на рельсы, что она летит, сломя голову, но летит, зная куда и зачем; и что она не потеряет своей народной индивидуальности, как не потеряет ее отдельный человек в обществе социально-равном.

Но товарищ Борис, при свете фонаря, близко-близко перед собою, видит искаженное лицо и медлит.

Доктор смотрит на него почти безумным взглядом. И вдруг с'еживается и опять идет к поезду.

V. Стихийное.

Поезд сорвался в мартовскую ночь. Скорый "Петроград-Москва" нагоняет простой. Через три минуты от станции – семьдесят верст! Через пять – семьдесят пять! – ззууу, – свистит ветер, ггррр, угррр, – грохочут грузные вагоны. Грузные вагоны рвет, бросает, кидает. Под вагонами вихрь колес, лязг, треск, удары железа о железо. У поезда миллион железных мускулов и каждый мускул разгорячен. Поезд обезумел. Поезд несется сквозь ночь и ветер.

Безумие поезда передается товарищу Борису. Товарищ Борис остался на площадке думать о том, что говорил доктор. Товарищ Борис думает настойчиво, методично, анализирующе. У товарища Бориса рафинированный мозг марксиста, – строгий, отчетливый, непокорный. Но кругом ночь, мрак, рев, грохот, лязг, вихрь. Стихийное извне вытягивает стихийное изнутри. Кровь товарища Бориса грохочет. Стихийное несется в крови галопом. Ударяет в голову. Вышибает все разумные представления. Мысль, метод, анализ – смяты, скомканы, парализованы. Ощущение места, времени, самого себя – замутилось. Голова пухнет, пухнет от железного гула, грохота, лязга. Товарищ Борис чувствует свою голову огромной, шарообразной, тяжелой, как бывает во сне от прилива крови. Сердце обмирает, тянется, – растягивается, как кусок резины. И вот…

…товарищ Борис перегибается, как автомат, лицом вниз, через перила щита.

В лицо, уши, в глаза товарища Бориса еще жарче ударяет яростный вихрь колес. Товарищ Борис задыхается. Товарищ Борис кричит туда, вниз, в грохот колес:

– Быстрееей… реей… еее… впеерееед… реее…

Последняя разумная сопротивляющаяся мысль серой птицей проносится в голове товарища Бориса. Товарищ Борис вздрагивает, выпрямляется, оглядывается. "Что это? Где штамп культуры тысячелетней?"… – шепчет он. Но кругом ночь, мрак, рев, грохот, вихрь. Серая птица мелькает и пропадает. Руки товарища Бориса еще судорожнее, до хруста в пальцах, впиваются в мерзлые поручни. Тело товарища Бориса – камень и, туго, как камень, перегибается снова, лицом вниз, туда, в грохот колес, и -

– ееей… ооод… ооуууаа…

Крик зверя, бессмысленный, дикий, торжествующий. Должно быть, так кричал мохнатый предок товарища Бориса, разбивая палицей голову врагу. Товарищ Борис кричит, воет, исходит судорогой… грохот, лязг, треск…

И вдруг…

…на плече чья-то рука.

Вздрагивает сердце до боли остро. Летит миг, быстрый, как точка. А точки достаточно. От обожженного мозга передается ток. Мускулы вспыхивают и отвердевают. Товарищ Борис уже вырван из омута стихийного и вскрик неожиданности задержан в горле. Уже умышленно товарищ Борис задерживается в том же согнутом положении еще на секунду. Не спешит. Потом оборачивается и выпрямляется.

Перед ним жутким вопросом вспыхивает огонек папиросы.

Товарищ Борис видит огонек еще нереально, еще как в тумане. Огонек пляшет вопросом. А в мозгу товарища Бориса серой мутной птицей уже – мысль, уже по-человечески дерзкая мысль. Товарищ Борис неуспокоившимися пальцами медленно достает портсигар, не спеша вынимает папиросу.

– Разрешите прикурить, доктор.

В голосе – последняя муть, и сквозь муть – глухая улыбка.

– Пожалуйста… думал… перегнулись, кричите… дурно… – смущенно говорит доктор. Он трезвее – должно быть проспался.

А товарищ Борис:

– Вы правы, доктор. Россия брошена на рельсы и несется вот, как этот поезд… сломя голову. И, знаете, мы уже обскакали Европу. Представьте только: мы, – Азия по-вашему, а Европа все-таки отстала… Ах, чорт, – весело засмеялся он, точно спохватившись, – да ведь это в вашем стиле, дорогой доктор. Это вам нужно говорить, а не мне… Так вот и обскакали Европу. Обскакали, несмотря на то, что мы – Азия. Устарела Европа! Ведь вы теперь, дорогой доктор, встретьте француза, грека, англичанина, – о чем будете говорить с ними? Ведь будете поучать, поучать. Не правда ли? Чем-то мы стали выше Европы… Вот, доктор, – опять раскатисто рассмеялся товарищ Борис, едущий по командировке служебной из Смольного, – это вы давеча заразили меня своей Россией с ведром…