По следам героев - [16]

— Что же выходит: от твоего положенного ноги протягивать?!

— Заработанного на хлеб не хватает!

Народ шумел, возмущался. В это время снизу, словно призрак из подземелья, появился, покачиваясь, худющий, обросший чёрной щетинной Гиниятулла. И точно в огонь плеснули керосина.

— Вон смотри, до чего людей доводишь!

— Ни стыда у тебя, ни совести!

Хозяин повернулся, чтобы сойти с парохода, но его не пустили. Тогда он затрясся от злости, начал что-то кричать, брызгая слюной, грозить тростью. Только его не испугались. Долго стоял шум на пароходе. И народ-таки добился своего, заставил хозяина прибавить жалованье.

— Вот видишь, сынок, как рабочий люд заодно стоит, — говорил отец, когда они укладывались спать. — А раз они заодно, то и не боятся ничего. Не то что наш деревенский мужик, который только и знает, что свою землю. Пускай бай с соседа хоть шкуру снимает, он не почешется протянуть руку помощи. А эти — другие… Эти — друг за друга горой…

Они плыли ещё несколько дней, а когда показалась Астрахань, отец сказал, что его товарищи кочегары посоветовали ему поискать счастья в этом городе.

Терять было нечего, и они остановились тут в окраинной слободке. Бедность, как осенняя туча, бросилась в глаза сразу. Полуразвалившиеся дома-лачуги. В окна, двери свищет ветер. Когда-то здесь жили рыбаки. А теперь мужчин почти не видно — одни калеки да старики. Всех забрала германская. В слободке с глазу на глаз с нуждой, с гнётом забот на плечах остались семейные женщины…

Гиниятулла нанялся работать возчиком. Оказалось, что и здесь скудно дают деньгу. Заработанного не хватало, чтобы хоть кое-как сводить концы с концами. Пошла работать мать. В солдатский госпиталь. И всё равно дела в доме не стали лучше — жизнь дорожала с каждым днём, цены поднимались, будто на дрожжах.

Время шло уныло и, казалось, беспросветно, как вдруг вся слободка всколыхнулась:

— Царя спихнули!

— Свобода!

— Долой войну!

— Да здравствует революция!

Вслед за взрослыми Зинатулла тоже кричал такие слова. Улицы наполнились людьми. В слободке вовсю ругали богатеев и буржуев, призывали громить лавки торговцев, прятавших хлеб. В одной из каменных лавок сбили замок, начали выбрасывать продукты на улицу. Всё расхватали, растащили моментально. Не оплошал и Зинатулла: он поживился чаем, самым лучшим — в железной коробке. Принёс его за пазухой и протянул матери. Однако отцу, который всю жизнь честно трудился, это не понравилось. Он крепко отругал Зинатуллу и отдал его в керосиновую лавку в ученики. Дескать, будешь знать, каково добывать на жизнь, а будешь ценить добытое, не станешь тянуться к дармовщине…

Хотя Гиниятулла и недолюбливал всяких фабрикантов, заводчиков, попов, мулл, нередко в открытую ругал их, о торговцах он не говорил ничего худого. Торговцы, по его мнению, были людьми, живущими, как и он сам, честным трудом. И если они разбогатели, то только благодаря своему усердию, старательности. Откуда ему, человеку широкой души, бесхитростному, было знать о тех утончённых способах надувательства покупателей, к которым прибегали торговцы, купцы, их умении за счёт простых людей делать из рубля два и три?

Зинатулла не прижился в керосиновой лавке. Там существовали такие порядки, что даже он, покладистый, тихий, готовый делать всё, что велят, вскоре стал ходить на работу с отвращением. Он терпел, терпел, а когда стало совсем невмоготу, выложил наболевшее отцу.

— Не выйдет из меня торговца, — сказал он. — Подамся я лучше к рабочим, отец. Ты ведь и сам об этом говорил.

И Зинатулла поступил в рабочую столовую. Посудомойкой. Он не смущался, что на нём женский передник, не стеснялся целыми днями, с утра до вечера мыть, скрести, вытирать посуду. Это мелочи по сравнению с тем, что у него теперь спокойна и чиста совесть. Больше того, он вырос в собственных глазах, почувствовал, что его работа нужна, потому что многие говорили ему спасибо. Оказывается, если ты не ленив, хорошо делаешь своё дело, приветлив с другими, тебя уважают и ценят. Узнав, что парень хочет учиться, начальство пошло навстречу — ставило его в удобную смену.

Потом Зинатулла перешёл на стройку. Ему сказали: будь бетонщиком. И он согласился. По восемь часов в день перелопачивал бетонный раствор, перемешанный с крупными, с добрый кулак, голышами, обливаясь потом, выкладывал фундаменты, отливал столбы.

Нелёгкая работа! Зато как приятно возвращаться домой мимо величественных корпусов, в которых заключена и частица твоего труда! Идёшь медленно, твёрдо, широко ступая, идёшь с чувством сопричастности ко всем переменам на этой земле. Вон весело улыбается окнами недавно выстроенный дом, в котором уже живут люди, а по мосту через речку с грохотом проносится поезд. Клубы дыма из трубы паровоза, медленно колышась, плывут по воздуху, и кажется, что они приветствуют тебя.

Вскоре на стройке появились объявления: заводу требуются рабочие. Зинатулла посоветовался с отцом и пошёл на завод. Он не умел толком держать даже молоток. Стал учиться на слесаря. Тут работать было подходяще. В цехе тепло, чисто. Нужный инструмент и заготовку получаешь по специальному жетону. У тебя свой верстак, свои тиски. Ты — полновластный хозяин. Работаешь ли ты рашпилем или зубилом — дело твоё, лишь бы правильно было. А вокруг такие же, как и ты, рабочие в промасленных спецовках. Есть тут и молодые, и, старые. Если у старых Зинатулла перенимал секреты мастерства, то у молодых учился жить беспокойной, кипучей жизнью. На этом заводе имени Карла Маркса его приняли в комсомол. Зинатулла с головой ушёл в дела ячейки. После смены он, забежав на минутку домой, чтобы перекусить, спешил в красный уголок. Там комсомольцы то устраивали собрания, то выпускали стенгазету, оттуда отправлялись на субботники, на борьбу с безграмотностью, со спекуляцией.